Книга Бабл-гам - Лолита Пий

Похоже, некоторые сознательно чистят зубы не чаще, чем раз или два в месяц. Другие узнают невероятные метафизические истины из уст домашних животных. Их собаки и кошки разговаривают с ними, но вам, месье ведущий, они ничего не скажут, они вас не знают, они пугаются всего этого шума, камер, публики, вот только что в уборной Жучка так разговорилась, что рассказала гримерше, какой ужас она пережила в тот день, когда ее мать подстрелил какой-то охотник на зеленом нормандском лугу. Прочтите ее книгу, она написала ее еще совсем щенком, это что-то вроде психоанализа того печального события… Нет-нет, она не сама печатала ее на ноутбуке с 13-дюймовым дисплеем, она продиктовала ее мне, ведь мы общаемся телепатически…

Ведущий задает вопросы с самым серьезным видом. С одной стороны, он работает на аудиторию, с другой — он на этих полоумных собаку съел, сколько он таких перевидал. Он вырежет свой дикий хохот при монтаже. Он мерзкий тип, но, строго говоря, он на стороне победителей, ему палец в рот не клади. Вопрос стоит так: зачем кончать самоубийством в мире, где больнее всего ранит взгляд?

В этом мире самоубийства случались каждый день.

Люди шли рассказать, как их изнасиловали, обнажить грудь, искромсанную бессовестным пластическим хирургом, шли продавать свой товар. Лиц никто не скрывал, это вышло из моды. Им хотелось переделать грудь, чтобы стать чуть больше похожими на мелкую дешевку из клипа, и их насиловали, потому что они были слишком похожи на мелкую дешевку из клипа. Телевидение ли создавало дурака или дурак создавал телевидение? Каждый мог протестировать свое семейное счастье за завтраком и свое невежество за обедом. Восьмилетние девочки хотели быть секси. Другие, чтобы на них обратили внимание, не нашли ничего лучшего, как требовать права носить хиджаб в лицее. В итоге в школах просто-напросто запретили носить хиджаб, и еще стринги.

У всех как будто была проблема, проблема, скажем так, идентичности.

Молодежь была в осадке, и всё вокруг — отстой. Работать — отстой. Носить брюки до талии — отстой, нужно волочить ноги и выставлять напоказ исподнее. Ходить в школу — отстой. К тому же школа — скучища, а преподы — придурки. При первой возможности молодежь шла на демонстрации против Министерства просвещения, они плохо представляли себе, зачем эта демонстрация и чего они хотят добиться, но шли. Естественно, для родительского авторитета настали тяжелые дни, родаки были воплощением отстоя. И когда два бедных отсталых существа, родители юнца, пытались донести до потомства глас разума (разумно = отстой), то бишь прочувствованное увещевание на тему будущего, сложного положения на рынке труда юноши без аттестата со штанами между колен и несколько размягченными излишком марихуаны мозгами, юнец из-под бейсболки с Че Геварой (он не знал, кто, собственно, такой Че Гевара, но Че Гевара — это круто) рявкал нечто вроде «Отвянь, достал» и запирался у себя в комнате, потому что начиналась «Фабрика звезд».

В начале XXI века случилось пришествие новой утопии, утопии «И ты тоже так можешь», явившейся побочным продуктом теории меритократии, утверждающей, что только достоинствами человека обусловлены его шансы на успех в мире, где все имеют возможность ходить в школу и все имеют обязанность платить налоги и пр. Из всего этого утопия «Ты тоже так можешь» взяла на вооружение только идею о равных шансах для каждого, зато отключила идею достоинств. Маленькое упущение. В любом случае юнец ходить в школу не хотел. И тем более не собирался платить налоги.

Он, юнец, тоже так мог, но что он хотел мочь?

Он хотел петь.

В те годы воротилам музыкального бизнеса уже какое-то время не давал покоя лукавый вопрос: «Зачем работать на износ, чтобы иметь успех, когда можно с тем же успехом вырабатывать дерьмо?»

Музыка была искусством, великолепным искусством, самым непосредственным, самым доступным.

Искусство было сложным, оно требовало таланта и инвестиций. Искусство было отчаянным, безумным поиском. Оно подразумевало страдание, ярость, ненависть. Подразумевало художника, это проклятое племя. В прошлом веке художники ломали мебель в гостиничных номерах и кончали с собой по неясным причинам. В позапрошлом калечили себя. Вечно лезли, куда не просят, например, в политику. Употребляли наркотики. Художники были шилом в жопе. С этим ничего нельзя было поделать: именно то, что делало их художниками, делало их и шилом в жопе.

Их надлежало терпеть, выносить, обхаживать, они нуждались в лести, в ободрении, вечно пребывали «в сомнениях», после трех ничтожных удач у них больше ничего не получалось, от них сбегали жены, их приходилось ловить и т. д. и т. п. Ладно б еще они были надежным вложением: раскрутился, так раз и навсегда, стал кассовым, так навечно! Но художник мало того что был шилом в жопе, он был еще и неровным. Случается, что гений меркнет, а когда гений меркнет, публика его отвергает. Публика отвергает, не понимает, вопит, выражает разочарование, бойкотирует его диски и в конце концов бросается на диски соседа.

Публику нельзя безнаказанно приучать к качеству. Когда качество снижается, публика сваливает. И непонятый гений отыгрывается на мебели гостиничного номера, а она, между прочим, стоит денег, и все псу под хвост. К тому же гения еще надо найти. Гении стадами по улице не ходят, особенно сейчас. И к достоинствам гения, или, скажем так, таланта, никак не относится способность всех примирять. Вокруг него всегда критика, споры, даже отторжение.

Искусство было для отдельного человека, дерьмо — для всех.

И тогда, со всеобщего согласия, решили повсеместно перейти к производству дерьма. Первым делом договорились обойтись без авторов: авторы всех задолбали, они одержимы навязчивой идеей нести какой-то месседж, который всем по фигу. Производство разбили на сектора: ты сочиняешь музыку, ты пишешь текст, ты поешь, а ты танцуешь, и первый, кто попытается выйти за флажки, вылетает за дверь. В парижских офисах, похожих на заводы, сочинители, похожие на чиновников, писали песни, не похожие ни на что.

Паролем служила пошлость. Паролем служило убожество. Паролем служила одинаковость. Пусть ничто не выбивается за рамки. Пусть никто не высовывается. Пусть певицы с голосом все будут страшные и тупые, пусть девицы из клипов все будут страшные и тупые. Уж их-то искать не нужно, таких на улицах тринадцать на дюжину. Пусть певцы будут похожи на певиц и будут тупые. И вообще пусть все будут тупые, это упрощает отношения между людьми. Получилось восхитительно никакое дерьмо. Оно без труда выполнило свою задачу — отупели сразу три поколения потребителей. Сильнее всего пострадали девочки от шести до двенадцати лет, потом подростки обоего пола, потом сентиментальные молодые женщины с ограниченными умственными способностями. Это было хорошо, но мало.

Пресса ворчала, ворчала интеллигенция, люди со вкусом, которые еще не окончательно вывелись. Они создавали лишний шум и не покупали диски.

Вывод напрашивался сам собой: все познается в сравнении. Сравнение решено было уничтожить. Не с чем сравнивать, нечего и познавать. А если нечего познавать, наступает единодушие.

С рынка убрали классическую музыку. Классическая музыка была немодной, герметичной, занудной. Стойки с дисками опустошили. Запасы на складах пустили под каток. Консерватории сожгли. Пианистов расстреляли. Предложили выкупить на вес золота собрания дисков у частных лиц, частные лица принесли диски. Их тоже пустили под каток.