Книга Сеанс [= Тайна замка Роксфорд-Холл ] - Джон Харвуд

— Это нам следует просить у вас прощения, — сказала я, как только Джордж нас представил. — Мы без разрешения подошли к вашей картине… и вторглись в ваши сны.

— Вовсе нет — восхитительное пробуждение! — ответил он, по-прежнему мне улыбаясь. — Значит, она представляется вам законченной?

— О да! Она — совершенство. Она напоминает мне о сновидении, часто приходившем ко мне раньше — на самом деле, должна признаться, о ночном кошмаре.

— Это очень лестно… Хотя мне не хотелось бы тревожить ваш сон. Ведь самое трудное — понять, когда следует остановиться; я очистил палитру час назад, испугавшись, что могу все испортить.

Мы некоторое время постояли все вместе, ведя беседу, во время которой выяснилось, что он путешествует пешком по графству, по пути занимается этюдами, рисует и пишет картины. Он профессиональный художник, пока пробавляется небольшими заказами, в основном пишет «портреты» загородных домов; он не женат, его овдовевший отец живет в Камбрии. Сам он последние несколько дней живет в гостинице близ Олдебурга, совершая вылазки вдоль побережья.

Я уже поняла, что хочу снова увидеться с Эдуардом Рейвенскрофтом, и принялась петь хвалу Чалфорду, в надежде, что он может нанести нам визит. И действительно, ему так понравилось описание Чалфорда, что он спросил, нельзя ли ему проводить нас туда; он может остановиться в «Корабле» и обследовать окружающие места. К этому времени Джордж разглядел дорогу, по которой нам следовало сюда идти, так что путь к дому пролегал совсем не близко от Монашьего леса. Мне понадобилось всего лишь обменяться с Адой выразительным взглядом, чтобы Эдуард, задолго до того, как стало видно Поле Римских известковых печей, получил приглашение остановиться на несколько дней у них в доме.

Несколько дней пребывания Эдуарда превратились в неделю, которую мы с ним провели — или это так представляется мне в воспоминаниях — исключительно в обществе друг друга, каждый день выходя на многочасовые прогулки или во «двёр» — беседовать. Если не говорить о его таланте художника, он не отличался особой ученостью, не был и очень начитан; он не проявлял большого интереса к религии или философии, но он был красив — именно это слово пришло мне на ум, когда я его впервые увидела, а не «хорош собой», и обладал замечательным даром: он умел радоваться; мир вокруг меня стал полон жизни, и я полюбила Эдуарда. На четвертый день он меня поцеловал и признался в любви… или, может быть, сначала признался, а потом поцеловал — не могу припомнить, и с этого момента и до конца (я напишу об этом, каким бы нескромным или хуже того это ни показалось) я желала, чтобы он любил меня по-настоящему, не зная даже, что это на самом деле означает, а не только целовал и привлекал к себе так крепко, что я чувствовала, что вот-вот растаю от блаженства.

Я была бы счастлива выйти замуж за Эдуарда на той же неделе, но он с самого начала сказал мне, что, пока не сделает себе имя, он не может позволить себе жениться, поскольку сам живет на небольшое пособие от отца, школьного учителя, вышедшего на пенсию и живущего в Камбрии.

— Пока я не увидел тебя, — сказал он мне, — я жил только ради живописи. (Я не могла полностью поверить этому, потому что уверенность, с которой он меня обнимал, заставляла предположить, что я не первая женщина, которую он ласкает, но я была так счастлива, что меня это нисколько не заботило.) А теперь я только и думаю о том дне, когда мы сможем быть по-настоящему вместе, и чем скорее мне удастся создать шедевр, тем скорее это случится.

Ада и Джордж, естественно, испытывали неловкость из-за того, с какой скоростью развивается это ухаживание, как и из-за необходимости держать помолвку — а я считала это помолвкой — в тайне от моей матери. Ада перестала сопровождать нас в первые же несколько дней, не без некоторого беспокойства, о чем она и сказала мне наедине, тревожась, что скажет мама, если когда-нибудь узнает об этом.

— Мама никогда этого не одобрит, — ответила я. — Ты же знаешь, что она думает о художниках: это приведет к полному разрыву наших с нею отношений. Да покамест и нет причин ей об этом сообщать, во всяком случае до тех пор, пока мы не сможем позволить себе пожениться.

— Может быть, и нет, — сказала Ада, — но тебе следует подумать о скандале, какой разразится, если… если все будет выглядеть так, что Эдуард соблазнил тебя под крышей нашего дома. Если твоя мать когда-нибудь узнает об этом, она обязательно напишет жалобу епископу, и Джордж потеряет свой приход… и средства к существованию.

— Но он ведь меня не соблазнил! Я уже совершеннолетняя, и я его обожаю, и мне не нужно мамино согласие, чтобы выйти за него замуж.

— Это не помешает ей устроить скандал. И кроме того, мужчина — даже если он хороший человек, а я не сомневаюсь, что это так, — может в своих интересах воспользоваться любовью женщины, особенно если им приходится быть все время вместе, как это случилось здесь с вами, а сразу заключить брак не представляется возможным. Не сочти меня бесчувственной, моя дорогая: я знаю, что это такое — всей душой стремиться быть вместе с тем, кого любишь, но ведь ты знаешь его всего одну неделю, и сейчас просто рано быть уверенной в нем или даже в себе самой. Особенно, когда ты только еще выздоравливаешь.

— Да, конечно. Но я уже видела его гораздо больше, чем Софи Артура Карстеарза. Я никогда не буду более уверена, чем сейчас, а посещения — в этом я тоже уверена — были вызваны напряженностью обстановки дома… Ты хочешь сказать, что Эдуард не может больше оставаться здесь у нас?

— Боюсь, что нет. Если только ты не сообщишь своей матери о помолвке.

— Тогда я ей сообщу, — сказала я, — хотя не сомневаюсь, что она не даст нам своего благословения. Но пожалуйста, позволь Эдуарду остаться, хотя бы еще на несколько недель.

Вот так, несмотря на беспокойство Ады, Эдуарду было позволено на какое-то время остаться с нами. Он настоял на том, чтобы, насколько это для него возможно, участвовать в расходах, что делала и я, еженедельно внося в их домашний бюджет фунт, выделенный мне мамой на время визита. Хотя Эдуард был все еще беден, он уже стал завоевывать себе имя как живописец. Одна из частных галерей продала несколько его картин «не с того конца Бонд-стрит», как он весело заметил, но все-таки — Бонд-стрит! Помимо его этюда Орфордской башни, я видела всего несколько его картин, пересланных из гостиницы под Олдебургом, все они были этюдами развалин или диких природных ландшафтов, и все отличались теми же чертами — кажущимся правдоподобием и ощутимым присутствием сказки. Ада предложила ему несколько комнат на выбор — пасторский дом был явно построен с расчетом на очень большую семью — и он выбрал гостиную на втором этаже, которой никто не пользовался, с высокими окнами и хорошим северным светом: она могла служить ему и спальней, и мастерской одновременно. И через несколько дней после нашей помолвки он снова всерьез взялся за работу. Хотя он весьма легкомысленно говорил о создании шедевров, я понимала, как глубоко он заинтересован в признании: он был уверен в своем таланте и нуждался лишь в одобрении общества, чтобы удостовериться в своей правоте. Я много думала о том, как бы мне приблизить этот день, заработав сколько-то собственных денег, но безуспешно. Поступить на место гувернантки или компаньонки — если бы даже такое место мне предложили — означало бы расстаться с Эдуардом и с моими друзьями; однако я понимала, что не могу бесконечно жить на счет Джорджа, каким бы ужасным ни представлялось мне возвращение в Хайгейт. А это, в свою очередь, заставляло подумать об устрашающей необходимости написать письмо маме, так как промедление было бы несправедливостью по отношению к Аде и Джорджу: ведь теперь уже вся деревня знала о помолвке. И все же я медлила, потому что, стоило мне сесть за письмо, мысль о ярости моей матери грозовой тучей затмевала все вокруг. Я рассказала Эдуарду о моих трудных отношениях с мамой, даже об ее угрозах отправить меня в сумасшедший дом, но объяснила это моими хождениями во сне, а не посещениями. Это было единственным, о чем я не могла заставить себя говорить, не совсем понимаю, почему. «Неужели я сомневаюсь в его любви?» — спрашивала я себя. — «Нет, конечно же, нет!» — «Тогда почему же не рассказать ему?» Моя совесть как будто говорила мне, что я должна это сделать, но ведь тогда он просто будет беспокоиться обо мне, а в этом на самом деле нет никакой нужды, раз я теперь опять здорова.