Книга Мальчуган - Нацумэ Сосэки

издавали воинственных криков, то начинали громко галдеть. Казалось, можно бы идти спокойно, не разговаривая, но японцы, известное дело, всегда рады горланить, – поэтому, сколько бы замечаний ни делали школьникам, они их не слушали. Причем они не просто шли и болтали между собой, а отпускали крепкие словечки по адресу своих учителей. Словом, вели себя из рук вон скверно.

Я добился того, что ребята извинились за свои проделки во время моего дежурства, и я думал: «Ну, теперь все будет хорошо!» Но я глубоко ошибался. Их извинения отнюдь не были вызваны чистосердечным раскаянием, – это было сделано чисто формально, и то лишь потому, что директор велел. Как торговец кланяется, а сам не перестает плутовать, так и наши ученики – просили прощения, а сами вовсе и не думали бросать озорничать. Вдумаешься во все это и начинаешь понимать, что весь свет состоит из людей, подобных нашим школьникам. И если извинения и просьбы о прощении принимать за чистую монету и действительно прощать, то тебя, пожалуй, сочтут дураком за излишнюю чистосердечность. Раз извиняются только для виду, значит, и извинять нужно только для виду, – так-то лучше будет. А если хочешь, чтобы человек вправду раскаялся, значит, нужно бить его до тех пор, пока он в самом деле не начнет раскаиваться.

Я шел в интервале между двумя классами и все время слышал выкрики: «Тэмпура!», «Рисовые лепешки!» Но школьников было много – поди узнай, кто кричит! А допустим, и узнаешь, – они скажут, что «тэмпура» – это вовсе не обо мне, и «лепешки» – это тоже не про меня. «Просто у господина учителя нервы не в порядке, вот ему и мерещится!» – вот что они скажут.

Такие подлые души – порождение феодальной эпохи – в здешних краях встречаются сплошь да рядом, и сколько ты им ни вдалбливай, сколько ни объясняй, они все равно неисправимы. Поживет здесь год такой честный человек, как я, и сам, того и гляди, станет на них похож.

Нашли себе средство, чтобы поудобней вывернуться, – очернить меня! Разве это честная игра? Они – люди, а я что – не человек? Пусть школьники, пусть дети, но ростом-то они больше меня. И я сам буду виноват, если не отплачу им каким-нибудь наказанием. Однако, если при такой «расплате» я буду действовать простым, обычным способом, они в два счета побьют меня моим же оружием. Попробуй скажи такому: «Ты виноват!» Он тут же оправдается, у них уже давно лазейки заготовлены. Нагородят всяких небылиц, себя выставят паиньками, а потом начнут разбирать меня по косточкам. Нет, если я хочу с ними расквитаться, нужно сначала вытащить наружу все их грешки, иначе мне не удастся себя защитить, ломаного гроша не будет стоить моя защита.

Короче говоря, если они постараются, то смогут представить все это происшествие на ночном дежурстве как драку, которую я сам затеял. Очень невыгодное положение!

Когда к их поступкам относятся просто как к проделкам мальчишек-бездельников, они только еще хуже ведут себя. Словом, говоря по-ученому, они непригодны для общества.

Но тут уж ничего не поделаешь! И пока меня самого еще «не зацапали» (выражаясь их стилем), я должен отплатить им так, чтобы никто и подкопаться не смог. Однако поступить так – для эдокко не годится. Не годится? Но если над тобой будут издеваться целый год, то с этим считаться не станешь! Я тоже человек. Остается одно: непременно, и как можно скорее, вернуться в Токио и поселиться там вместе с Киё. Такая жизнь в провинции приводит к тому, что человек опускается. И лучше в Токио газеты разносить, чем дойти до нравственного падения.

Размышляя об этом, я неохотно шел вместе со всеми. Как вдруг впереди начался какой-то переполох. В то же время колонна разом остановилась. Странно что-то. Я вышел из строя и увидел, что на перекрестке улиц Отэмати и Якусимати образовалась пробка, передние теснили задних, задние нажимали на передних, и началась какая-то неразбериха.

– Что случилось? – окликнул я учителя гимнастики, который охрипшим голосом кричал: «Тише! Тише!»

– Наша школа на том углу столкнулась с педагогическим училищем, – ответил он.

Говорят, что средние школы и педагогические училища во всех префектурах искони враждуют между собой, как обезьяна с собакой. Неизвестно отчего, но и по своим нравам школы и училища очень отличались друг от друга. Чуть что – и драка. Вероятно, в этих тесных провинциальных городишках очень скучно жилось и, может быть, драки просто были развлечением.

Я сам любил драки, да и посмотреть было интересно, поэтому я почти бегом бросился к месту происшествия.

Передние возмущались: «Что за безобразие! Не напирайте». А сзади орали: «Нажимай! Нажимай!»

Расталкивая школьников, я уже почти пробился к перекрестку, как вдруг послышалась громкая и резкая команда: «Вперед!» – и педагогическое училище с торжеством двинулось. Как видно, столкновение из-за того, кому идти впереди, уладилось, и в результате школе пришлось потесниться. Говорят, что по рангу педагогическое училище выше средней школы.

Торжественная церемония празднования Дня победы оказалась очень несложной. Сначала командир бригады прочитал поздравление, потом губернатор прочитал поздравление. И все присутствующие закричали «Банзай!» На том все и кончилось. Насчет увеселений было сказано, что они состоятся после полудня, поэтому я пошел домой и решил покуда что ответить на письмо Киё, а то меня все время это беспокоило. Она просила: «Следующий раз напиши поподробнее», так что нужно было написать ей как можно обстоятельнее. Я взял листок писчей бумаги и приступил к делу, но, хотя писать и было о чем, я не мог придумать, с чего мне начать. Одно казалось скучным, другое – неинтересным. «Что-нибудь бы такое, о чем писать легко, чтобы голову себе не ломать, и в то же время чтобы и Киё интересно было», – соображал я. Но такого как раз и не находилось. Я натер тушь, смочил кисточку и стал глядеть на бумагу, потом опять смочил кисточку, опять развел тушь и опять глядел на бумагу, – но сколько я ни повторял эту процедуру, ничего сочинить так и не мог. В конце концов, убедившись, что письмо мне не написать, я закрыл тушечницу. Очень уж это канительно – письма писать! Вот приеду в Токио, там при встрече обо всем и расскажу, – это куда проще. Не то чтобы меня никак не трогало беспокойство Киё, но, право же, мне легче было бы выдержать тридцатисемидневный пост, чем написать ей подробное письмо, как она просила!

Я отбросил в сторону кисть и бумагу, растянулся, подложив руки под голову, и стал смотреть в сад. Но мысль о Киё не оставляла меня. Я думал: если здесь, вдали, я тревожусь о