Книга Разведывательная деятельность офицеров российского Генерального штаба на восточных окраинах империи во второй половине XIX века (по воспоминаниям генерала Л. К. Артамонова) - Сергей Эдуардович Зверев

Тихонов приказал людям своей батареи связать пьяного подъесаула и сам топтал связанного и лежащего офицера ногами, пока его не унесли в палатку.

Словом, неслыханный еще в войсках Кавказской армии случай ужасающего взаимного оскорбления начальника и подчиненного в местности пограничной и объявленной на военном положении. Дело было к вечеру, и уже стемнело. Дали знать по команде начальнику артиллерии всего лагерного сбора г[енерал]-м[айору] С., который приехал сюда из лагеря главных сил.

За болезнью полковника Шлейснера, я был вызван в штаб всего лагерного сбора исполнять временно обязанности начальника штаба. Около 11 ч. ночи прибыл в мою палатку г[енерал]-м[айор] С. и с глазу на глаз передал мне со всеми подробностями это крайне печальное и стыдное происшествие.

– Ради всего святого на свете, помогите, – закончил свой рассказ пришедший в отчаяние генерал, – ведь оба георгиевские кавалеры, превосходные специалисты своего дела и незаменимые работники как в мирное время, так, особенно, в бою. Теперь обоим грозит военно-полевой суд, каторжные работы, а. может быть, и расстрел подъесаулу. Измучился, пытаясь их примирить. Разъярились, как два боевых петуха! Ничего и никого слушать не желают, а кричат только о своих обидах и угрожают жалобой друг на друга!..

Я так был всем этим рассказом ошеломлен, что тоже потерялся. Но желая искренне помочь распутать это ужасное дело, я, не говоря ничего генералу С., встал и пошел в палатку г[енерал]-л[ейтенанту] ф[он] Шаку, который уже спал. Я решил рискнуть, твердо надеясь на ум и взгляды на человеческие действия моего мудрого начальника.

Подойдя к полотнищу палатки с той стороны, где стояла походная кровать начальника лагеря, я довольно громко позвал:

– Вильгельм Карлович! А Вильгельм Карлович! Проснитесь!

– Кто меня зовет? Что такое? Что случилось? – спросил спросонья генерал ф[он] Шак.

– Это я, Леонид Константинович. Решился обеспокоить вас по своему частному личному делу, но очень важному для меня. Усердно прошу уделить мне несколько минут! – настойчиво и твердо сказал я.

– А, это вы, Л.К., ну, хорошо, идите! Я сейчас зажгу свечу, – проговорил проснувшийся окончательно г[енерал]-л[ейтенант] ф[он] Шак.

– Усердно прошу не беспокоиться, зажигая свечи. Разрешите так, без свечи зайти к вам.

– Ну, ну, хорошо, входите! – ответил доброжелательным тоном голос, и я вошел.

С Божьей помощью я кратко, сжато, но горячо передал все, что слышал сам от г[енерал]-м[айора] С., и усердно просил дать совет, что делать, ибо С. и другие лица пришли в отчаяние, не зная, как им поступить.

На мой горячий доклад последовало долгое и мучительное молчание, от которого тоже можно было прийти в отчаяние. Наконец, полусонный вялый голос произнес:

– Ах, да! Л.К., знаете ли, какой я сейчас видел скверный сон! (Он кратко повторил суть[мною] сказанного). Во сне я приказал так: если завтра к 10 ч. утра я не получу рапорт о том, что на празднике полка два георгиевских кавалера, повеселившись не в меру, пошли домой, причем старший из них, запутавшийся в веревках палатки, упал на острый кол и поранил себе руку ниже плеча, но не серьезно, а младший, стремившийся помочь старшему, свалился и разбил себе при падении лицо, то по телеграфу потребую немедленного военного полевого суда и строжайшего по закону наказания обоим за тяжкое, неслыханное в пограничной, на военном положении местности и в частях мобилизованного боевого отряда. Ох, как я хочу спать! Прощайте, Леонид Константинович!

Я вышел, как ошпаренный кипятком, но все же радуясь, что это не смертельный ожог. Я точно и буквально передал все генералу С. и сказал:

– Бог вам в помощь! Но знайте, что если не будет так, как он сказал, то последствия всего этого дела ужасны и безнадежны.

Генерал С. помчался назад в авангардный лагерь.

А 9 ч. утра, проведя ночь без сна, прибыл генерал С. с рапортом, точно исполненным в духе сна.

Генерал ф[он] Шак продиктовал мне рапорт главнокомандующему войсками Кавказского военного округа, в котором, порицая невоздержанность в употреблении спиртных напитков этих лиц, вместе с тем указал на болезненное состояние полковника Тихонова, удостоверенное многократно врачами, а также на блестящие в прошлом боевые заслуги каждого. Он ходатайствовал о позволении наложить на обоих высшую меру административного наказания без суда: отстранить от командования частью полковника Тихонову с предоставлением ему 4-месячного отпуска для лечения нервной системы; подъесаула Иванова перевести в Гунибскую крепостную артиллерию. На этом рапорт последовала резолюция по телеграфу: «Разрешено, как испрашивается».

Оба драчуна были немедленно высланы из лагеря: Тихонов в Черноморский округ на льготу, а Иванов в Гуниб. Все дело велось в таком секрете, что о нем не было никаких нигде разговоров, так как праздник продолжался долго, а на двух спорящих и ушедших с праздника гостей никто не обратил внимания. Казакам, свидетелям этой тяжелой драки было предложено молчать ради чести артиллериста и казака, что ими было выполнено свято. Только я позволяю себе говорить об этом в этих строках, преклоняясь перед мудростью незабвенного г[енерал]-л[ейтенанта] ф[он] Шака.

Лагерный сбор прошел в очень интересных тактических упражнениях и при условии преодоления сурового Саганлугского хребта с его обширным скалистым кряжем. Пребывание здесь крупного военного кулака имело и политическое значение, хотя в этом вопросе плохо разбирался. Мне казалось, что, показывая такой кулак, мы лишь подгоняли турок не щадить никаких затрат на усиление во всех отношениях Деве-Бойнинской позиции. Если же это было целью заставить турок удалить английских инженеров и прекратить работы на Деве-Бойну, то такая задача лагерного сбора не была нами достигнута, так как турки продолжали усиленным темпом свои работы, не обращая на нас внимания.

В конце лагерного сбора наши палатки по утрам стали покрываться толстым слоем инея, а вода в стакане замерзала. У меня сильно разболелся зуб. Врач, не специалист по зубной части, сказал, что это простуда; найдя один зуб с дуплом, он предложил его удалить. Зуб оказался основательно сидящим и не поддавался. Тогда врач и его товарищ решили выдернуть с применением нового анестезирующего средства – кокаина. Я никогда не курил и почти совсем не употреблял спиртных напитков, а потому на меня всякие наркотики действовали очень сильно. Врачи не рассчитали дозы кокаина по моему организму, а впрыснули на глазок… Только через 3 часа я опять пришел в более или менее нормальное состояние, перепугав насмерть врачей все-таки не вырвав зуба. Боли зуба, несомненно,[были] нервного свойства.

Я с радостью приветствовал конец лагеря и поспешил в Тифлис, погрелся еще на солнышке, покупался в теплых серных ваннах и, вообще, отдохнул в моей довольно уютной квартире после всех треволнений лагерного сбора. С генералом ф[он] Шаком мы расстались в самых