Книга Крик коростеля - Владимир Анисимович Колыхалов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Возьмем от много немножко. Тут не кража, а просто — дележка! Шекспир сказал. — Иван Демьяныч вопросительно поглядел на Синебрюхова.
— Шекспир, насколько я знаю, такого не изрекал. Гюго устами Гавроша — другое дело.
— А я считал, что автор — или Шекспир, или — базист Крупеня! — захохотал Нитягин.
— Твой базист, наверно, изрядный мошенник?
— А ты покажи мне базиста или кладовщика, которые не мошенники!
— От обобщения далек. Но уверен, что есть порядочные. Наверное, они пользуются лишь той статьей, какая им разрешается. А именно — «усушка-утруска».
— Вот и Крупеня, нефтебазист, как я его нарекаю, тоже по такой статье живет. Знаешь, сколько горючки списывают? — Нитягин остановился, глаза округлил. — Тьму списывают! И главное — на испарение. Когда жаркое лето — особенно.
— В Нарыме — все больше дожди…
— Но бывает такая сушь, что мозги от жары расплавляются.
Они перестали спорить. Навстречу им, с пустыми белыми ведрами, шла могучая моложавая женщина с таким выдающимся бюстом, что Синебрюхов заморгал глазами — не привиделось ли.
— Черт ее побери! — осерчал вдруг Иван Демьяныч. — Ты чо, Марья, с пустыми брякалками мне попадаешься? Пути не будет!
Пышное лицо Марьи заполонил румянец, глаза утонули в лучистых морщинках. Она поставила ведра, вздохнула, как полные мехи, и подбоченилась. Весь ее вид говорил: «Вот я какая! Смотрите и радуйтесь».
— Тебе, Ваня, — заговорила она неожиданно мягким, грудным голосом, — тебе черная кошка дорогу перебежит — и то не подействует! А я чо! Баба простая, не вредная, не глазливая… К Крупене идешь?
— Он дома?
— Во дворе видела… Ко мне заглянешь потом?
— Я не один…
— Вдвоем заходите…
— Так несподручно. Да и видишь — торопимся.
— Ну, как желаешь… Портишься ты — солью посыпать надо! — И смеется сама, заливается, точно малиновка. — Повешу тебе на шею ботало, чтобы не потерялся!
— Болтай… Тогда лучше уж гирю накидывай пуда на два и сразу — на дно.
— Топить-то жалко, не котенок слепой поди! — тешилась Марья и все алела, алела. — Бойкий мужик, как бойкий петух — неуемный. Такие мне шибко нравятся. А ты у меня, Ваня, такой!
— Проходи, Марья, не будоражь, — вроде бы отшутился Иван Демьяныч, а сам был хмурый и бледный.
— А это кого с собой тащишь? — кивнула она на Федора Ильича.
— Не тащу — сам идет… Это мой школьный друг. Ты его не знаешь.
— Если б знала — не спрашивала… Сразу видать — городской. Хотя и одежка наша. Это ты его в свою вырядил!
— А тебе жалко, что ли?
— Ступай, ступай, потом свидимся. — И Нитягин пошагал быстро прочь.
Федор Ильич, в душе немало развеселившийся, спешил за ним.
Когда отошли изрядно, Иван Демьяныч сказал:
— Идет вон, моя угнетательница! Колода, чурка с глазами, сапожищами грязь давит. Трактор гусеничный.
— Это она — медведица? — усмехнулся добродушно Синебрюхов.
— Ага… В прошлом году она холодильник выписала — зиловский, громадный. На барже его привезли, кричат — выгружайте! Мужиков не оказалось, а Марья — тут. Подошла, подхватила «зилок» в упаковке, прижала к груди, к животу, поднатужилась и, мать честная, понесла, будто куклу. Шкипер у себя там, наверно опрудился! Силища баба! Игра природы!
— Редкостный экземпляр! — восхитился Федор Ильич. — Такую смело можно пускать на медведя с одной рогатиной. — И вспомнил засаленное белье, подушку и одеяло на даче Нитягина, и как-то его в душе передернуло.
Нитягин начал распространяться по поводу женщин вообще.
— Молодая, да если еще в красе!.. М-мм… такая всегда диковата, вроде сиамской кошки: гладь осторожно, а то поцарапает… Возьми вот ее, медведицу! Я к ней спьяну однажды нахрапом (мужик у нее утонул), так она меня за нахрап как вдоль спины звезданет ладошкой, так я и дышать перестал. Глаза закатил, думал, выпадут… Начал осадой брать, обхождением. И пошло! Теперь готова сама на меня каждый день вешаться! Готова мой дом начать по бревешкам раскатывать, чтобы заново собирать. На все готова, лишь бы со мной! Видал, как зазывала?
Кашель забрал Ивана Демьяныча. Откашлявшись, продолжал разговор на сладкую тему.
— Ну, снюхались с ней, схлестнулись… У меня мотоцикл свой, я в лес по твердым тропинкам езжу. И она запросилась — охота, мол, ей по мягкому мху походить. Увез… Походили и всякое разное… Чувствую, что я прямо-таки на глазах таю, испаряюсь будто — так она меня измучила! Обоймет — дух захватывает, пятки леденеют. А она все свое… Ну я ей: стой, Марья, не шевелись, я, мол, сейчас. А сам трык мотоцикл, вскочил на седло и уехал… Думал — убьет от обиды, даже прятался от нее, как дезертир какой… А повстречались опять — улыбается, ласковая. Только пожаловалась, что идти далеко было, ноги отбила…
Смеялся Федор Ильич. На него глядя, или сам по себе, смеялся Иван Демьяныч. И чувствуя, что рассказ его нравится Синебрюхову, продолжал:
— А в постели с ней — как в бане! — Нитягин провел языком по губам, как бы слизывая с них жар и сухость. — Тобой, то есть вот мною… будто веником парится. Не поверишь, она тому мужику своему в пылу что-то там повредила — к врачу возили. Вот приголубила! Я каждый раз боюсь, что и мне она какой-нибудь вред причинит.
Они подошли к строениям. Во дворе крепкого дома, у верстака, прискакивал на одной здоровой ноге, а на другой деревянной мужичок, замухрышистый с виду, лысый, как набалдашник у трости, одетый в серенький пиджачок. Строгал он прогонистую сосновую доску. Издали пахло смолистой сухой стружкой.
— Крупеня, Осип Кузьмич, — шепнул Нитягин, наклоняясь к Федору Ильичу. — Ногу на лесоповале когда-то давно ему вдрызг раздробило — отнять пришлось. С тех пор он базистом все. Натуральный, скажу, мошенник!
— А ты с ним дружишь!
— Нужда и выгода. Я ведь тоже мошенник. Небольшой и открытый. А открытый, считай, покорный. А покорную голову не секут и не рубят.
— Все равно как-то знаешь…
— Ты говоришь — даровое беру. А почему его, даровое, не взять-то? Ну, раз оно даровое, раз его охраняют плохо? Будешь дурак, если случай такой проморгаешь. С весны и до ледостава я тонны три топлива-то сверх отпущенного сжигаю. Переведи на рубли и сразу почувствуешь легкость в кармане. А для них, для нефтебазистов, эти три тонны — тьфу! Вытяжные
