Книга О чем говорят кости. Убийства, войны и геноцид глазами судмедэксперта - Клиа Кофф

обнаружила, что Эфрем, консьерж из «Кибуе», тоже идет туда. Пока мы шли, я спросила, не женился ли он, как планировал, когда мы виделись в Кибуе. Эфрем покачал головой: когда невеста увидела, что его дом «сломан» во время геноцида, она отказалась выходить за него. Не имея какой-либо собственности, руандийские мужчины не могут жениться. Он пожаловался, что у него нет ни друзей, ни семьи, ни денег. Я не знала, что сказать.

Уже в ресторане клуба я поняла, что Эфрем работает там официантом, обслуживая в основном сотрудников МТР и различных международных НПО. Многие из них часто приезжали в гостевой дом в Кибуе на выходные и хорошо знали Эфрема. Несмотря на его квалификацию метрдотеля, ему приходилось браться за любую доступную работу. Бренда Сью, прокурор Трибунала, пообещала устроить его на место охранника в своем доме.

Многие частные дома в Кигали имели охрану – я узнала это, когда Хосе Пабло предложил мне и Мелиссе поселиться в его доме, когда собирался уезжать в Боснию. Дом находился в пригороде Кигали, Кикукиро, и Хосе Пабло жил там вместе с Умбертом де Биолли, юристом Трибунала из Бельгии. Я помню первую нашу с Мелиссой поездку туда: мы ехали за Пьером и Кусом мимо заполненных людьми бистро и магазинов, а потом вдруг оказались в районе разбитых дорог и едва выглядывавших из-за высоких ворот и заборов домов. У дома Хосе Пабло стоял охранник. Несмотря на ночную темень, я разглядела, что это древний старик с большой палкой. Я не понимала, как он может обеспечить какую-то безопасность. Однако поселившись в этом доме, я начала чувствовать благодарность этому человеку за его присутствие.

Мы с Мелиссой часто шутили – «Вот это жизнь!», – сидя на задней веранде дома Хосе Пабло и любуясь садом. Мебель в комнатах была из резного дерева, а чехлы на подушках – из темно-желтой с бордовыми узорами ткани канги. Мы наслаждались гостеприимством Умберта – каждое утро, перед тем как уйти в офис Трибунала, он готовил для нас завтрак. Мне понравился тот опыт: жизнь в пригороде с ежевечерним возвращением домой после работы. Кроме того, возможность заглянуть в жизнь людей через освещенные окна и дверные проемы соседних домов – пусть на мгновение, – помогла увидеть Руанду живой. Я видела, как люди смеялись и плакали, радовались и огорчались, как стригли друг другу волосы, продавали прямо из окон домов кока-колу и фанту или пытались строить еще какой-то малый (микроскопический!) бизнес. Неожиданно, но именно с этими днями связано одно из самых моих ярких воспоминаний о Руанде.

…Умберт показался мне чем-то средним между воспитанным отличником и честным бюрократом: блондин с классической стрижкой, васильковыми глазами за строгими очками и со здоровым румянцем на щеках. И его громкое беззаботное пение во время утреннего душа вполне соответствовало сложившемуся в моей голове образу. Поэтому я была удивлена, когда однажды он пригласил нас с Мелиссой съездить с ним в одно место, адрес которого не назвал, но добраться до которого оказалось возможным, только преодолев запутанную сеть безымянных проселочных дорог. Мы приехали и увидели дом за высоким забором. Пройдя внутрь, мы обнаружили, что земляной двор чисто выметен, а нас ждут две женщины. Они пригласили нас в небольшое помещение, где собралось множество детей разных возрастов, пришедших поприветствовать Умберта, а самые маленькие даже начали соревноваться за место у него на коленях. Наконец он объяснил нам, что это приют для сирот, но не обычный. Мы вышли во двор, где для нас были установлены три стула. После того как мы устроились, все дети – от самых маленьких до подростков – выстроились в две шеренги и, преодолев некоторую робость, сначала исполнили танцевальный номер, а затем спели длинную песню на киньяруанда. Исполнение было прекрасным, слаженным и вполне профессиональным. Я улыбалась так сильно, что мои щеки начали ныть.

Когда стихли аплодисменты, Умберт начал что-то медленно вытаскивать из кармана. Ребятишки посмелее сразу ринулись к нему, а более застенчивые остались стоять поодаль, не сводя, однако, глаз с рук Умберта. Воздушные шарики! Восторг был таким же, как тогда в городке у шахты. Умберт припас шарик для каждого ребенка: я поняла, что он уже бывал в этом приюте не раз и не два. Позже он говорил мне, что любит дарить воздушные шарики – это лучше, чем сласти, от которых портятся зубы. Умберт неожиданно для себя обнаружил, что даже дома, в Бельгии, он думает о Руанде. Руанда осталась с ним, осталась в нем навсегда, как и во мне.

После геноцида в Руанде зафиксировали одно очень неприятное явление. Сирот – а их оказалось свыше ста тысяч – нередко усыновляли для того, чтобы сделать из них прислугу. Желая уберечь детей от этой страшной участи, две женщины создали приют, где дети могли жить до восемнадцати лет. Выступая на свадьбах и других торжествах, дети зарабатывали деньги на содержание приюта. Это было похоже на руандийский вариант группы «Семья фон Трапп» – австралийского семейства, выступавшего с концертами, только у африканских детей было две «матери» (их обеих называли маман).

Мы пробыли с детьми весь день, посвятив бóльшую часть времени играм. Затем мы отвезли одну из маман и ее подопечную в больницу Кигали для осмотра. Девочка очень сильно кашляла, все время смотрела на нас и застенчиво улыбалась. В больнице почему-то пахло не антисептиками, а апельсинами и тушеной говядиной.

Когда Умберт сказал нам в приюте, что мы приехали к сиротам геноцида – геноцида, с безмолвными жертвами которого я уже встречалась, – я думала, что меня накроет здесь волна горя, однако все было наоборот: я вдруг почувствовала себя лучше. Да, эти дети осиротели, и старшие вели себя тихо и серьезно, но все же у каждого ребенка было две матери – две маман, которые воспитывали их и надежно защищали от опасностей.

Покидая на следующий вечер Кигали, я чувствовала себя лучше, чем после первой миссии. Я была «наполнена» (выражение моей джаджи) той Руандой, которую, должно быть, почувствовал Умберт: живой Руандой, Руандой, идущей вперед, Руандой, заботящейся о тех, кто нуждается в помощи, Руандой будущего. Это была страна, из которой мне не хотелось уезжать. И это разительно отличалось от моего настроения после Кибуе: тогда отъезд казался спасением, и это вызывало стыд и вину. Если бы я не приехала в Руанду во второй раз, то так и не узнала бы, что вина ни к чему. Я бы не увидела этих людей, живущих и восстанавливающих Руанду-после-геноцида и ни за что не