Книга Анаксимандр и рождение науки - Карло Ровелли

неправильном бессмысленно. Признание значимости разнообразия и серьезное отношение к идеям, расходящимся с нашими собственными, отличается от утверждения, что все идеи одинаково состоятельны. Понимание того, что суждение рождается в сложном культурном контексте и связано со многими другими суждениями, не всегда влечет за собой неспособность распознавать его ошибочность.

Главная проблема культурного релятивизма, понимаемого в этом радикальном смысле, заключается в том, что он противоречит сам себе. Действительно, вне истории и культуры понятие истины не существует. Но именно по этой причине мы не можем отказаться от истинностных значений. С каких вообще позиций говорят те, кто отрицает смысл этих значений? Ставят ли они себя вне культуры, чтобы проповедовать о невозможности существования вне культуры? Или вне истории, чтобы проповедовать о невозможности существования вне истории? Не судят ли они таким образом о ценностях или достоинствах, которые, по их же собственному мнению, имеют лишь относительную ценность? Если так, то я предпочитаю принадлежать к другой культурной системе – такой, которая позволяет проводить сравнения.

Дело в том, что мы всегда погружены в некую культуру, и выйти за ее пределы невозможно. Понятие истины не существует вне нашего дискурсивного универсума, и именно поэтому мы не можем обойтись без этого понятия. Даже если мы пытаемся отказаться от него, мы все равно всегда говорим в терминах этого понятия. Только находясь в пределах нашего дискурса, мы можем говорить, утверждать нечто об истине и формулировать суждения.

Это не означает, что мы должны считать наши собственные эстетические, этические и истинностные суждения абсолютными, универсальными или наилучшими. Это также не означает, что мы должны априори предпочитать их тем вариантам понимания эстетики, этики или истины, которые мы можем найти в других культурах, в самой природе или в истории эволюции нашего собственного мышления. Наши языковые миры открыты для обмена друг с другом – и в этом заключается структурный аспект человеческого языкового универсума. Различные культуры – это не отдельные ведра. Это сообщающиеся сосуды.

Культуры могут различаться, но различие не означает невозможность общения. Перевод может быть затруднен и может оставаться неполным, но это не означает, что существенное взаимное влияние не может иметь места. Тот факт, что мы всегда принадлежим к определенной культуре, не означает, что мы не можем общаться с другой культурой. Напротив, важнейшей характеристикой человеческого дискурса является диалог с другим – будь то природа, культура, отличная от нашей, или великий египетский жрец, показывающий нам длинный ряд статуй. Различия не стоят молча друг перед другом. Они оказывают взаимное влияние, побуждают нас сравнивать. Встречаясь лицом к лицу, различные культурные реальности немедленно вступают в контакт друг с другом и модифицируют свои собственные системы ценностей и критерии истины. Радикальный культурный релятивизм – это антиисторическая глупость, которая мешает нам увидеть диалектику культур.

Более того, различия в межкультурных суждениях имеют ту же природу, что и различия во мнениях между группами или отдельными представителями той или иной культуры. На самом деле их природа та же, что и у калейдоскопа мыслей и мнений, который проносится в голове, когда мы, еще до конца не определившись, взвешиваем различные варианты перед принятием решения. Человеческое мышление – это не ряд неизменных, обособленных культурных карт, которые мы получаем в руки. На самом деле это непрерывная перетасовка на всех уровнях и во всех масштабах. Это постоянная конфронтация с другими мыслями и с тем «внешним миром», который мы называем реальностью.

Конечно, мы можем на мгновение представить, что все вещи одинаковы, что реальность – это сон. Так мы сможем улыбаться, подобно Будде, но только при условии, что мы продолжим жить в реальности, вовлекаться в нее, стремиться ее понять и принимать решения в соответствии с ней. Мы можем делать все это с улыбкой Будды, но мы всегда должны идти вперед, понимать мир, отстаивать свою позицию.

Мы верим в свои суждения об истине, мы придерживаемся своих этических установок, мы делаем выбор, руководствуясь своими эстетическими критериями. Мы делаем это не по своей воле или в соответствии с идеологией, а просто потому, что мыслить и жить – значит судить и выбирать. Мы делаем это изнутри системы мышления, которая даже в масштабах отдельной культуры или отдельной головы богата, многообразна и неоднородна. Наши суждения эволюционируют, растут, встречаются и влияют друг на друга.

Тот факт, что принесение девушек в жертву богам когда-то считалось хорошим и справедливым делом, не делает его менее предосудительным сегодня. Точно так же осознание исторической и культурной изменчивости суждений не делает все варианты равными и не освобождает нас от необходимости выносить суждения. Это осознание лишь делает нас более открытыми к новому и разумными в оценке тех сложных оснований, на которых мы о чем-либо судим.

Я хотел бы привести один из множества примеров, что иллюстрируют путаницу, сложившуюся, на мой взгляд, в этом вопросе. Этот пример касается непосредственно темы, обсуждаемой в этой книге, – истории научной мысли.

Недавно я прочитал очень хорошую статью, в которой сравниваются два похожих измерения, которые были проведены двумя далекими друг от друга цивилизациями. Первое – это знаменитое измерение высоты Солнца над горизонтом на основании географической широты, выполненное Эратосфеном в третьем веке до н. э. Цель Эратосфена состояла в том, чтобы определить размеры Земли. Полученное им значение окружности Земли оказалось на удивление близким к тому, которое мы можем найти сегодня в книгах по географии. Второе измерение – идентично тому, что было выполнено в Китае примерно в то же время, но с другой целью. Китайские астрономы, основываясь на космологии, в которой Земля считалась плоской, использовали это измерение, чтобы вычислить расстояние между Землей и Солнцем, и пришли к совершенно неверному выводу, будто Солнце находится очень близко к Земле, всего в нескольких тысячах километров над ее поверхностью (ил. 17).

Это увлекательная статья, которая позволяет увидеть множество аналогий и различий между двумя далеко отстоящими друг от друга мирами и двумя великими цивилизациями нашей маленькой планеты. Однако когда я дочитал статью до конца, меня озадачило одно обстоятельство, которое осталось в ней неупомянутым: интерпретация этих измерений, данная Эратосфеном, была верной и способствовала тому, что на Западе впоследствии всегда знали правильную форму и размеры Земли, в то время как интерпретация этих же измерений китайскими астрономами была ошибочной и привела к роковому заблуждению, которое во многом подорвало развитие науки в Китае.