Книга КАТАБАЗИС - Павел Васильевич Кузьменко

обращаться лично ко мне. Президента, парламент и министра обороны прошу не напиваться с горя до моего прихода, ибо моя бригада идет маршем на Каракас. Целую. Бригадный генерал Янусиана Абемаэль Гусман. Пост диктарум: в конце концов, имеет право женщина раз в жизни порядок навести в этой стране или нет?

Наутро Агасфер, от нечего делать взявший за принцип жизни — «ничто не забыто, у меня все записано», сел в своей камере за стол, сдул тараканов и написал: «Джефферсон, работая над Декларацией, каждый вечер поднимался ко мне в мансарду и с выражением зачитывал готовые отрывки. «Вот свободу совести придумал», — похвастался он однажды за бостонским чаем. «Что? — немедленно возмутился я. — Совесть и так у людей в чем только держится, да ей еще и свободу?»

Тут его труды что-то отвлекло. Он прислушался. За стенами гауптвахты кроме тихого прибоя, коксопада и щебета птиц ничего не было слышно. Это-то и отвлекло. Агасфер выглянул, щурясь от солнца, в зарешеченное окно. У порога покуривал командирскую сигарету и попивал из импортной бутылки командирский коньячок охранник-инвалид.

— Эй, Пепито, — поинтересовался заключенный, — а чего это так тихо?

— Да всех наших синьора Гусман повела Каракас брать.

— А что, у нее там муж от рук отбился?

— Не-а. Я думаю, что за свободу и демократию.

— Эх, Пепито, я вот, поверишь ли, в разных кампаниях за свою жизнь чего только не брал — и Константинополь, и Рим, и Москву, и Берлин. А толку никакого. Власть, она ведь баба ветреная. Обязательно уйдет к кому-нибудь еще. Может, в шахматишки перекинемся?

— А на что?

— Я ставлю, скажем, свою бесценную рукопись, а ты — ключик от моего замка.

— Хорошо. Я только неграмотный. Мне говорили, что конь ходит какой-то буквой. А какой, я не запомнил.

— Ну это очень просто и полезно, — Агасфер просунул руку через решетку к шахматной доске. — Вот смотри, как мой конь пошел. Эта буква называется «А». А вот мой ферзь пошел. Эта буква называется «Дубль вэ». Кстати, вам мат.

Янусиана, чьи черные локоны победоносно развевались, как знамя, ехала во втором, особо украшенном танке. Из башни головного танка торчала голова Алима со вздутыми усами и кричала дикие мусульманские слова, распугивая прохожих и робких полицейских. Я был нарочно посажен в генеральский танк заряжающим и поглядывал трясущимся взором на Междуножье синьоры генерала, такое властное. Как она не могла понять, что то, куда и зачем она вела всю Куманскую бригаду, хуже нее самой. Иногда, на особых ухабах мне становилась видна и голова синьоры генерала с победно плещущими нестриженными волосами.

Мы торопились на запад брать невзятую столицу. Пришедшее из Старого Света солнце слепило глаза встречным противникам, которые уклонялись от боя и уступали женщине дорогу. Одно лицо Янусианы было обращено назад и ее очки солнечно и ярко отражали ложь. Другое лицо Янусианы смотрело вперед и очки тускло отражали смерть.

Президент страны Хайме Перес Гарсия связался с Гусман по радио: вежливо, без особой матерщины поздоровался и посоветовался, можно ли заказывать восьмерную игру, если в прикупе бубновый марьяж, а на руках из бубей туз и десятка, ну и еще пиковый король с вальтом и мелочью.

Агасфер набил рюкзачок в опустевшем интенданстве всем необходимым в дорогу и пожал руку инвалиду Пепито, который другой рукой с благоговением прижимал к груди агасфсрову рукопись.

— Можно, конечно, и морем, но лучше, говорят, самолетом, — посоветовал Пепито.

— Конечно, самолетом, — согласился великий путешественник. — Только в столицу заскочу. Надо друзей забрать. Мне без них как-то не по себе.

— Я тебе, добрый человек, еше одну дорогу покажу за то, что конем ходить научил, — совсем растрогался венесуэлец. — Очень короткая тайная дорога. Мне дед показывал, в ему — прадед, чистокровный индеец. Этот ход прорыл сам бог Чальчиутликуэ, сын Мишклантекутли по наущению Щочикецаля, чтобы испанцы золото не нашли.

С этими словами Пепито открыл дверцу погреба. Агасфер сунул туда нос — пахнуло квашеными бананами и он чуть не сблевал.

— Фонарик взял? — озаботился коренной житель. — Не бойся, индейцы не обманывают, спускайся. Квашню с бананами отодвинешь, за ней подземный ход. Иди прямо. Как почувствуешь, что дошел до Каракаса, поверни направо. И там часа два и ты в Соединенных Штатах. Это самая короткая дорога.

О, этот жар и прелесть уличного боя. Эстетика военных переворотов, что в Москве, что в Каракасе — эстетика битого стекла. Есть в хрусте какая-то мертвая лунность.

Впереди Алим отступал, прятался то за фонарем, то за урной и палил, как сумашедший, из автомата по наступающим и превосходящим силам, верным правительству. При этом Алим геройства ради демонстрировал противнику, где он находится, волоча за собой по пыли огромный трехцветный венесуэльский флаг. Атакующие шли точно с таким же. Мы различали друг друга только по встречному движению пуль. Алим бравировал, стрелял и выкрикивал самые боевые лозунги, какие только знал. Например «Кус фуруш!»[125] Алим думал моей авторской головой и видел там, что ему еще не пришло время умирать.

Как оно пришло лейтенантику, успевшему прочертить окровавленной пятерней по белой стене в агонии пять прерванных недоступных струн. Смерть нашла и нетрезвую рожу клочкобородого, и глупого полковника, и капрала, и еще — что ей считать, синьоре Абемаль Гусман, когда были веши подороже и покрасивее… Раз Пепито, два Пепито…

Головной танк был давно подбит с вертолета и шикарно клубился черным дымом. Во втором, командирском, танке я расстрелял в белый солнечный Каракас все снаряды и сидел, почесывая подбородок. Остальная бронетехника куда-то сама собой разбрелась.

— Синьора бригадный генерал, а, синьора бригадный генерал! — позвал я.

Вдруг из самого дальнего, самого темного угла танка между пустыми снарядными ящиками раздался тихий истеричный визг.

— Я не знаю что… Я не виновата. Делай, что хочешь, Пепито, спаси меня, забери отсюда. Увези меня, Пепито!

— Но, синьора… но, Янусиана, зачем было все это затевать?

Она зажала уши ладонями, прижала колени к подбородку. Она приняла самую безопасную в мире позу человеческого плода.

— Ну, пошли куда-нибудь удирать, Пе-пи-та, — я нарочно ее так назвал и взял за холодную руку.

Мы выпрыгнули из вонючего углового танка на свет и, не успев пробежать и пол-квартала, оказались в тесном и не очень дружественном кругу правительственных солдат. Алим, по слухам, где-то достреливал последние патроны.

— Ну, кто же из вас мятежный генерал Гусман? — близоруко прищурился офицер.

— Он! — указала на меня пальцем Янусиана и немедленно начала раздеваться. — Он — Гусман, проклятый мятежник, вовлек меня в гнусную авантюру, а я простая девушка,