Книга Белые и синие - Александр Дюма

— По дороге они передумали. Ах, так это тебе они обязаны предостережением, что, вероятно, спасло им жизнь?

— Кажется, я был не прав, — сказал мальчик, опуская глаза.

— Не прав! Кто же тебе сказал, что ты был не прав, совершив благородный поступок, который спас жизнь твоих ближних?

— Сен-Жюст! Но он добавил, что прощает меня, потому что жалость — чувство, присущее только детям, а себя привел в пример: в то же утро он приказал расстрелять своего лучшего друга.

Лицо Пишегрю омрачилось.

— Это правда, — сказал он, — его поступок обсуждался в армии, и я даже должен отметить, что, как бы его ни расценивали, этот пример оказал положительное воздействие на боевой дух солдат. Упаси меня Бог от того, чтобы мне пришлось когда-нибудь подавать подобный пример, ибо, скажу прямо: я его не подам. Эх! Какого черта! Мы французы, а не лакедемоняне. Нам можно на какое-то время спрятать лицо под маской, но рано или поздно мы снимем маску, и лицо останется прежним, разве что на нем прибавится несколько морщин, вот и все.

— Итак, генерал, возвращаясь к письму моего отца…

— Решено, ты остаешься с нами; я назначаю тебя секретарем штаба. Ты умеешь ездить верхом?

— Генерал, я должен признаться, что далеко не силен в верховой езде.

— Научишься. Ты пришел пешком?

— Да, сюда из Бишвиллера.

— А от Страсбург до Бишвиллера?

— Я приехал в двуколке с госпожой Тейч.

— Хозяйкой гостиницы «У фонаря»?

— И со старшим сержантом Пьером Ожеро.

— А кой черт угораздил тебя познакомиться с этим грубияном Пьером Ожеро?

— Он был учителем фехтования Эжена Богарне.

— Сына генерала Богарне?

— Да.

— Этот генерал тоже расплатится на эшафоте за свои победы, — сказал Пишегрю со вздохом, — кое-кто считает, что пули убивают недостаточно быстро. Ну, бедный мальчик, ты, должно быть, умираешь с голоду?

— О нет, — сказал Шарль, — я только что видел зрелище, лишившее меня аппетита.

— Что же ты видел?

— Я видел, как расстреляли одного бедного эмигранта из наших краев, которого вы, вероятно, знаете.

— Графа де Сент-Эрмин?

— Да.

— Они отрубили голову его отцу восемь месяцев тому назад, а сегодня расстреляли сына; осталось еще два брата.

Пишегрю пожал плечами.

— Почему бы им не расстрелять всех сразу? — продолжал он. — Ведь дойдет очередь до каждого члена семьи. Ты когда-нибудь видел, как казнят на гильотине?

— Нет.

— Ну, так завтра, если это тебя позабавит, можешь доставить себе удовольствие увидеть это: к нам прибыла партия осужденных из двадцати двух человек. Кого там только нет — от высших офицерских чинов до конюхов! Теперь займемся твоим устройством; это не отнимет много времени.

Он показал мальчику матрац, лежавший на полу.

— Вот моя постель, — пояснил он. Затем он указал на другой матрац.

— А это, — продолжал он, — постель гражданина Реньяка, старшего штабного писаря.

Он позвонил, и тотчас же появился вестовой.

— Еще один матрац! — приказал генерал. Пять минут спустя вестовой вернулся. Пишегрю указал ему рукой, где расстелить матрац.

— А вот и твоя постель, — сказал он. Затем он открыл шкаф со словами:

— Это твой шкаф, никто не будет туда ничего класть, и ты ничего не клади в чужие шкафы; вещей у тебя немного, и я надеюсь, что ты здесь все уместишь. Если у тебя есть что-то ценное, носи это при себе, так надежнее всего, но не потому, что тебя могут ограбить: когда будет дан сигнал немедленно выступать в поход — то ли для наступления, то ли для отступления, — ты рискуешь позабыть о своем добре.

— Генерал, — простодушно промолвил мальчик, — у меня была только одна ценная вещь — письмо моего отца, и я вам его отдал.

— В таком случае поцелуй меня и распакуй свои пожитки; я же вернусь к карте.

Подходя к столу, он заметил двух мужчин, беседовавших в коридоре, напротив двери.

— Эй! — позвал он. — Иди-ка сюда, гражданин Баллю! Иди-ка сюда, гражданин Дюмон! Я хочу познакомить вас с новым гостем, который ко мне прибыл.

И он указал им на Шарля; поскольку оба смотрели на него, не узнавая, он сказал:

— Дорогие земляки, поблагодарите этого ребенка: именно благодаря ему сегодня вечером ваши головы все еще у вас на плечах.

— Шарль! — вскричали оба, принимаясь целовать мальчика и прижимать его к своей груди, — наши жены и дети узнают твое имя, полюбят и будут благословлять тебя.

В то время как Шарль тоже сжимал в объятиях своих земляков, вошел молодой человек лет двадцати-двадцати двух и спросил у Пишегрю на безукоризненной латыни, не может ли тот уделить ему четверть часа для беседы.

Удивленный таким вступлением, Пишегрю ответил ему на том же языке, что он полностью в его распоряжении.

Открыв дверь маленькой комнаты, сообщавшейся с большой, он жестом пригласил его войти туда и, когда тот вошел, последовал за ним; догадываясь, что этот человек должен сообщить ему нечто важное, Пишегрю закрыл за собой дверь.

XIX. ШПИОН

Пишегрю окинул гостя быстрым взглядом, острым и проницательным, но не смог распознать национальности молодого человека.

Тот был одет как бедный путник, который только что проделал долгий путь пешком. На нем была шапка из лисьего меха и нечто вроде козьей шкуры с вырезом для шеи, наподобие блузы, стянутой на поясе кожаным ремнем; из отверстий, проделанных в верхней части этого панциря, вывернутого мехом внутрь, выглядывали рукава шерстяной полосатой рубашки; на ногах у него были сапоги со скошенными подметками, длинные, выше колен.

Это одеяние никоим образом не указывало на национальность юноши.

Однако по его белокурым волосам, светло-голубым глазам, взгляд которых был тверд и даже жесток, по усам льняного цвета, резко очерченному подбородку и развитым челюстям Пишегрю понял, что незнакомец, видимо, принадлежит к одной из северных рас.

Молодой человек молчал, позволяя разглядывать себя, и, казалось, испытывал проницательность Пишегрю.

— Венгр или русский? — спросил Пишегрю по-французски.

— Поляк! — лаконично ответил молодой человек на том же языке.

— Стало быть, изгнанный? — сказал Пишегрю.

— Еще хуже!

— Бедный народ! Такой отважный и такой несчастный! И он протянул изгнаннику руку.

— Погодите, — сказал молодой человек, — прежде чем оказывать мне такую честь, следует выяснить…