Книга Герварт Вальден — куратор нового искусства. Жизнь и судьба - Зинаида Аматусовна Бонами
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ответ: Летом 1935 года с разрешения немецкой секции Коминтерна вместе со своей женой Эллен Борк выехал в Швецию к своей сестре… Гертруде Шласберг. Моя поездка обусловлена тем, что я не мог в Москве заказать очки, соответствующие моему зрению, а мои единственные, привезенные из Германии, я разбил.
Как технически проводились допросы Вальдена, страдавшего сильной близорукостью, если учесть, что после ареста у него изъяли очки, с определенностью сказать сложно. Известно, что от обвиняемых (ввиду особой загруженности следователей НКВД в годы массовых репрессий) нередко требовали письменного изложения биографии, которую затем уже превращали в протоколы допросов. Мог ли Вальден из-за проблем со зрением самостоятельно писать? Говорил ли он по-русски или же все-таки по-немецки? В протоколах его дела есть немногочисленные исправления, внесенные в русскоязычный текст, судя по всему, его собственной рукой. Кроме того, каждый из протоколов подписан им по-русски, одной фамилией, без имени. В дело вшит, кроме русского, и немецкий текст одного из допросов.
Рассказывая о своей поездке в Швецию в 1935 году (для него это последнее свидание с матерью), Вальден дает понять следователю, что не только добровольно вернулся в Москву, но и приложил для этого немало усилий.
Ответ: При выезде из Швеции я встретил ряд трудностей, так как на обратный въезд визы я не получал. Я вынужден был прибегнуть к помощи ЦК компартии Швеции, которая ходатайствовала перед Коминтерном и ЦК ВКП(б) о разрешении вернуться в Советский Союз.
А мог ли он не возвращаться? К тому времени в Москве уже начались большие политические процессы. Не исключено, что там оставалась его двухлетняя дочь Зигне. В этом, возможно, и состояла иезуитская логика тех, кто санкционировал выезд Вальдена. Впрочем, «слепота западных интеллектуалов… без сомнения, является одной из самых сложных загадок в истории политики и интеллектуальной жизни ХХ века», — замечает Дэвид-Фокс[250]. Вальден, между прочим, и сам сказал об этом: «В буржуазных странах очень многие наивны в своих политических взглядах. Их политическое мировоззрение романтично»[251].
24 апреля 1941 года следствием была проведена очная ставка между Вальденом и Борисом Акимовым, ранее уже признавшимся в шпионаже. Обращает на себя внимание, что Вальден не сразу опознает Акимова. Он крайне близорук, но только ли в этом дело? Алексей Акимов, знакомившийся со следственным делом своего отца, нашел там подтверждение того, что во время допросов на него воздействовали физически. Скорее всего, Вальден встретился с сильно избитым человеком: он уточняет, что может опознать Акимова лишь «по росту и по размеру».
Вопрос Вальдену: Что именно вы хотите скрыть от следствия?
Ответ: Мне нечего скрывать.
Вопрос Акимову: Что же скрывает Вальден?
Ответ: Вальден скрывает действительный характер наших встреч, так как они имеют прямое отношение к моей шпионской работе…
Длившаяся более двух часов очная ставка результатов для следствия не принесла. Вальден яростно отвергал обвинения. В ходе перекрестного допроса он вновь и вновь повторяет: «Я решительно отрицаю показания Акимова». Более того, своей рукой делает в протоколе вставку: «Это полная клевета». Очевидно, что твердость Вальдена производит сильное впечатление на Акимова. Перед ним — немолодой (Вальден старше Акимова на 20 лет) и уж точно не слишком физически крепкий человек. Но обладавший незамутненным интеллектом и исключительной внутренней твердостью. Акимов будто бы возвращается к реальности из тюремного морока. На прямой вопрос Вальдена, как именно он привлек его к шпионажу, Акимов отвечает невнятно, признав, что Вальден лично в его вербовке не участвовал. На этом очную ставку поспешили прекратить.
Курт Штермер. Ксилография. Журнал «Штурм». Июнь 1913. Оттиск с доски
Алексей Акимов впоследствии напишет: «Папино пребывание в заключении можно условно разделить на два этапа… Первый: дача показаний — сломленный человек. И второй: отказ от всех показаний, борьба за себя — человека»[252].
5 мая 1941 года следствие, так и не добившись от Вальдена желаемых признаний, продлит его арест и пребывание под стражей. В протоколах майских допросов вновь и вновь повторяются слова: «Я говорю правду. Никакой антисоветской шпионской работы я не проводил».
Перелом наступает 13 мая, допрос ведется на русском и немецком языках (с переводом) майором госбезопасности Львом Шварцманом, известным участием в процессах против Михаила Кольцова, Всеволода Мейерхольда и других видных деятелей советской культуры. Зафиксировано время проведения допроса: с 12:30 до 15:00, хотя в его протоколе воспроизводится всего-то несколько фраз. В начале Вальден говорит: «К своим показаниям на очной ставке 24 апреля 1941 года прибавить ничего не имею…». О том, что происходит между первым и вторым вопросом следователя Шварцмана, можно лишь догадываться. Допрос прерывается. Вальден просит дать ему возможность подумать, чтобы «показать всю правду» и «восстановить все факты».
Из протоколов его последующих допросов очевидно: пытаясь защититься от применения к нему физической силы и, возможно, выиграть время для дальнейшего сопротивления, он просто-напросто «монтирует» шпионскую историю, составляя ее из разных фрагментов реальности. В многословном повествовании, в которое пускается Вальден, намеренно много абсурда. Он строит фабулу шпионского сюжета подобно тому, как это делает писатель или драматург, наделяя функциями агентов иностранной разведки мельком встреченных им в Москве иностранцев и переводя в регистр шпионских абсолютно бытовые разговоры. Был ли он полностью корректен, упоминая имена своих так называемых советских информаторов, чего от него добивались на допросах? Насколько можно судить, им названы лишь те из знакомых, кто к этому моменту подвергся репрессиям, многие из них уже лишились жизни.
Черты правдоподобия выстроенный Вальденом рассказ обретает лишь потому, что в нем присутствуют реальные обстоятельства, которые без сомнения составляли многие годы «комплекс вины» для него самого, а именно — участие в германском агитпропе времен Первой мировой войны. Шлейф отношений с людьми из германского МИДа и полицейского управления, в какой-то мере случайных, в какой-то мере вынужденных во имя поддержания на плаву предприятия «Штурм», тянущийся за ним и в послевоенное время, привел к дискредитации заслуг Герварта Вальдена в художественном мире. Он тяготился этим. Дело касалось моральной ответственности, предания идеалов революционного искусства, но отнюдь не шпионажа.
Всплывшие на допросе в НКВД детали коррелируют с документами, обнаруженными десятилетия спустя в архиве германского МИДа, что послужило основанием для некоторых западных исследователей использовать в отношении Герварта Вальдена ярлык немецкого агента[253]. Чтобы избежать легковесных суждений по этому поводу, особенно на фоне его трагической судьбы, следует,
