Книга Лето с Прустом - Жан-Ив Тадье

погибнуть от несчастного случая мне было страшнее, моя смерть не имела бы никакого смысла, противоречила бы моим желаниям, устремлению моей мысли, – а ведь я запросто мог умереть от самой простой случайности (как нередко бывает в жизни, например вы всем сердцем желаете не шуметь, пока ваш друг спит, и тут графин, который стоял на самом краю стола, падает и друг просыпается), поскольку несчастные случаи сплошь и рядом проистекают от сугубо материальных причин и без малейшего умысла разрушают наши планы самым прискорбным для нас образом. Я отчетливо сознавал, что в голове у меня хранятся огромные залежи бесценных и разнообразных полезных ископаемых. Но достанет ли мне времени их добыть? А между тем сделать это никто кроме меня не мог. Ведь с моей смертью погибнет не только единственный шахтер, способный извлечь эту руду, но исчезнут и сами залежи; да вот сейчас, когда я буду возвращаться домой, стоит моему автомобилю столкнуться с другим, и тело мое уничтожится, а дух, вырванный из жизни, навсегда утратит новые идеи, которые он в этот самый миг с таким мучительным беспокойством обнимал своей мягчайшей, трепещущей, но хрупкой плотью, но не успел надежно упрятать в книгу. Какое странное совпадение: именно сейчас, когда мысль о смерти стала мне наконец безразлична, я начал бояться опасности, которая, возможно, меня подстерегает. Когда-то я ужасно боялся, что перестану быть самим собой, этот страх нападал на меня с каждой новой любовью (к Жильберте, к Альбертине), потому что мне была невыносима мысль, что тот, кто их любил, исчезнет, ведь это было бы сродни смерти. Но именно потому, что этот страх всякий раз на меня нападал, он потом всегда успокаивался и исчезал.

VIII. Искусство

Адриен Гётц

1. Портрет читателя

Высшая истина жизни – в искусстве.

Обретенное время

В конце Поисков рассказчик задается вопросом о теме будущей книги. В самом деле, что попало на страницы романа? Ну конечно: часть жизни писателя с его воспоминаниями, радостями и печалями. Между прочим, идея подобной «правды» в искусстве пронизывает сочинения Джона Рёскина, великого вдохновителя Пруста, чьи мысли он развивает в своем романе, рассуждая о красоте музыки, живописи и литературы…

* * *

Пруст прочел Рёскина с восторгом. Он понял, что где-то существует родственная ему душа, и даже задумал что-нибудь перевести. Очень плохо говоривший по-английски, он, опираясь на подстрочник, сделанный матерью, стал переводчиком Рёскина и автором предисловий к его книгам[43]. Он открыл для французов этого писателя, который не только рассуждает об искусстве, но и предлагает свою концепцию жизни, возвращающейся в мир мастеров и деревень, в некое универсальное Комбре, похожее на деревеньку графа Толстого, – в местечко, откуда этот мир можно будет выстроить заново. Тот же Рёскин внушил Прусту мечту о путешествиях, в частности в Венецию, куда он и съездил вместе с Рейнальдо Аном. Друзья взбирались по приставной лесенке, специально взятой для этого напрокат, чтобы увидеть собственными глазами описанные Рёскином капители Дворца дожей.

С одной стороны, Рёскин был убежден, что любовь к искусству может спасти душу, а с другой, считал, что не нужно реставрировать старинные здания и памятники прошлого и тем более их воссоздавать – пусть они покрываются патиной времен, – и что у большого портала Амьенского собора, перед статуей Христа, называемой Прекрасным Богом Амьена, можно обрести смысл жизни. Пруст услышал в этом откровение. Он ездил на автомобиле осматривать церковные порталы ночью. Машину вел Агостинелли, и около трех часов ночи, добравшись до собора в Байё, они направляли фары на здание и смотрели. Прямому контакту с искусством Пруст научился у Рёскина, который изменил его жизнь и, несомненно, помог ему перейти от переводов к литературному творчеству.

Пруст понял, что как писатель он может создать синтетический образ в средневековом духе, построить свой собор, как Гюго – совсем по-другому – построил Собор Парижской Богоматери. Не менее важное влияние оказал на него Эмиль Маль, французский историк искусства, который расшифровал иконографию Средневековья и идентифицировал героев скульптурного ансамбля Шартрского собора. Между ним и Прустом завязалась активная переписка.

Любовь Пруста к искусству проявилась очень рано. Он приобрел известность как художественный критик, он публиковался во многих журналах, посещал музеи, выставки и мастерские художников, встречался с музыкантами… В Поисках утраченного времени перед нами предстает целая галерея творцов. Это мои любимые персонажи романа: писатель Берготт, музыкант Вентейль, живописец Эльстир. Я познакомился с ними в выпускном классе лицея. Уклон у нас был в точные науки, меня мучили математикой и физикой – по девять часов в неделю того и другого: Пруст казался избавлением. Я на год погрузился в чтение Поисков, не зная, что меня ждет. Это было для меня нечто вроде противоядия, убежища, защитного костюма. Я наслаждался совершенно ненужным и бесполезным, как мне казалось, занятием… Но затем перешел к изучению литературы и понял, что это чтение для души, это развлечение пригодилось мне всюду: в философии, истории, филологии…

Пруст показывает нам на страницах романа художников за работой, пользуясь ими как зеркалами для себя. Он одержим тем же стремлением, что и Роден во Вратах ада, объединивший множество своих скульптур в единую композицию, или Клод Моне в серии Кувшинок. Все эти творения воплощают вагнерианский замысел: создать произведение, образующее целый мир. Поиски становятся в один ряд с Мемуарами Сен-Симона, с книгами Бальзака и Шатобриана – писателей ночи[44], творящих свой собственный мир, но в то же время исчерпывающе описывающих то, что может почувствовать каждый. И Пруст тоже предлагает нам свою Тысячу и одну ночь.

В Содоме и Гоморре рассказчик приезжает в Бальбек. Там он беседует с госпожой де Камбремер, сестрой Леграндена, сноба из Комбре. И вот эта (мнимая) ценительница искусства, почитательница Клода Моне, принимается рассуждать о живописи…

Не то чтобы она была глупа, напротив того, но я чувствовал, что ее ум для меня совершенно бесполезен. Солнце садилось, и чайки теперь были желтыми, в точности как кувшинки на другом полотне из той же серии Моне. Я сказал, что знаю эти картины и, продолжая подражать языку ее брата, чье имя по-прежнему не смел произнести вслух, добавил, что, мол, как досадно, что ей не пришло в голову приехать в это же время вчера: она бы полюбовалась совершенно пуссеновским освещением. Если бы эти слова произнес нормандский дворянчик, незнакомый с Германтами, г-жа де Камбремер-Легранден наверняка выпрямилась бы с оскорбленным видом. Но теперь я мог бы отпустить нечто еще более фамильярное, и она бы выслушала меня с цветущей,