Книга Журавлиные клики - Евгений Петрович Алфимов

спеша переступая лапами в белых чулочках, покачивая поднятым хвостом, идет по выложенной кирпичами дорожке. Поднявшись на крыльцо, скребет лапами дверь, громко мяукает и оглядывается на нас — будто приглашает в дом.

— Не кот, а золото, — убежденно говорит бригадир и кричит что есть мочи: — Эй, Азарьевна! Жива ли? Отчиняй!

В избе вкусно пахнет свежевыпеченным хлебом, на выскобленном добела полу — пестрые домотканые дорожки, все ухожено, прибрано. Только вот на диване — смятая подушка, лоскутное одеяльце свесилось.

Хозяйка смущена. А на кота посматривает укоризненно.

— А я думаю, что это там Барсик мяучит, кого это к нам ведет? А потом и ты шумнул, Ефимыч… Я тут прихворнула малость. Потому и на сено не вышла. Ты уж извиняй старуху…

— Лежи, разрешаю, — великодушничает Красно Солнышко. И подмигивает мне: мол, в удачный час явились. — Хворай себе на здоровье, Азарьевна. И речь у нас не о сене будет.

— Чем же тебя потчевать, сердешный? — Азаровна семенит к печи. — Может, щец свежих? Не хочешь? Ну так водочки выпей. Анюта вчера с получки принесла…

Ефимыч не смог-таки приглушить звук сглатываемой слюны. Ловлю его сторожкий взгляд: видно, все-таки побаивается меня, кто его знает, этого городского, еще накапает где-нибудь в высших сферах.

— Ни, ни, Азарьевна! Ни грамма! При исполнении службы, сама знаешь. — И смотрит на меня горделиво и требовательно: мол, оцени в человеке твердость. — Я к тебе, старая, вот с чем — надо устроить товарища, на две недели.

— Так, так, — говорит хозяйка и глазами ищет кота. — А я-то думаю, кого там Барсик ведет…

— Так возьмешь? — наседает Красно Солнышко. — Мужчина, как видишь, в летах, смиренный. Не какой-нибудь там…

— Мне бы с Валей посоветоваться. Да и с Анютой не помешало бы…

Снова начинается непонятное мне разглядывание моей персоны.

— Серые височки, серые, — бормочет старушка, — А щечки, как яблочки, как у молодого… Мне бы постарше кого на постой…

— Стар он, стар! — ярится Красно Солнышко. — Он очки носит, глянь — канавка на переносице. У него жена, детишек пятеро. — Фантазия бригадира разыгрывается. — У него внуков трое. Дед он, понимаешь?

Меня раздражает этот разговор с намеками на что-то, только им известное, с потаенным смыслом. Хочется плюнуть и уйти. Но… речка рядом, лес. И старушка, несмотря на несговорчивость, такая домашняя, милая. Как мама моя, покойница.

— Ручаюсь за товарища! Понятно? Ты думаешь, он так к нам, с улицы, змейкой-ящеркой? Да ты можешь представить себе, старая, где он работает? В этом… в самом… Где трудишься, друг?

— Как, как? — удивляется старушка. — Что ж это такое, архив этот?

Я молчу.

— Объясни хоть ты, Ефимыч…

Красно Солнышко поднимает полу пиджака, вытирает пот с правой щеки, потом с левой и как-то нежданно сникает:

— Ну, воля твоя. Не желаешь — не надо. Пошли, друг.

Мы идем к двери, и я слышу за собой голос:

— Да куда же вы? Уже и осерчали. Да коли б сразу растолковали…

Помню, я сразу почувствовал себя в этом доме своим, хотя вообще-то туго схожусь с людьми, долго и трудно привыкаю к новой обстановке. А тут еще не пришли с работы Валентин с Анютой, еще неизвестно было, как они встретят незваного гостя, а я уже, сам себе удивляясь, сидел за столом и хлебал щи — те самые, от которых отказался Ефимыч. Потом расслабленно и благодушно наблюдал, как хозяйка кормила Барсика — молоком из нарядного блюдца с золотистой каймой. Кот лакал, поуркивая, роняя с усов капли, а старушка все подливала ему в блюдечко, шепча что-то ласковое.

Долгая дорога в пыльном автобусе, новые впечатления порядком утомили меня, и я все так же по-домашнему, не стесняясь, попросился на боковую. Постелила мне хозяйка в закутке возле печки, на высокой, довоенного образца кровати. Я кое-как, наполовину, задернул занавески, разделся и, едва коснувшись щекой подушки, крепко уснул.

А когда проснулся, уже синели окна, хату заливал лунный полусумрак позднего летнего вечера. Вскоре заскрипела дверь, под быстрыми легкими шагами тихо вздохнули половицы, щелкнул выключатель, я зажмурился от света, косо ударившего в глаза, и услышал, как молодой, чуть резковатый женский голос спросил:

— Это чей рюкзак у порога? Никак, гости у нас?

— Ты, Анюта? — Азаровна зевнула, видно, тоже дремала на своем диванчике. — Гости. Солнышко постояльца привел.

— Это кого же?

— Городского, известно. На сено приехал. В архиве каком-то работает. Ты бы, Анюта, объяснила мне, что это такое. Обходительный, вежливый, но, чую, шишка — рукой не достанешь.

— Шишка? Держи карман шире. Шишек на сено не посылают. Архив — это где бумажки населению выдают. На покойников, к примеру: скончался такой-то, такого числа, в чем и выдана справка.

— Да ну тебя о покойниках. Зачем о них к ночи-то? Ты серьезно говори.

— А я серьезно. Бумагу переводят в этих твоих архивах…

Вот какую нелестную характеристику дала Анюта учреждению, как известно, вполне почтенному. Впрочем, в ее словах не было враждебности. Говорила она посмеиваясь, будто шутила. И смех у нее был приятный — глубокий, бархатистый.

— Где ж он, гость-то?

— В закутке спит.

— А-а… Ну пусть спит.

Анюта подошла к рукомойнику у двери и стала видна мне. Сдернула с головы косынку, тряхнула густыми рыжеватыми волосами, низко нагнулась, подставляя под струйку воды полную, до смуглоты загоревшую шею. Юбка на ней была широкая, но короткая, на маленьких ногах — стоптанные, на низких каблуках туфли.

— Что делала нынче? — спросила Азаровна.

— Сено сгребала с бабами. За день едва с Кузькиным лужком управились. Рук не чую. Граблями много ль наработаешь. Солнышко, будь ему пусто, опять сеногребку не прислал.

Голос Анюты звучал теперь ворчливо.

— Валентина не видела? — спросила Азаровна.

— Видела. Его председатель в город послал. Запчасти какие-то привезти. Опять за полночь воротится.

— Так работа ведь, — вздохнула старуха. — Не гуляет.

— А что, Василий тот же не мог бы съездить? — Стерженек рукомойника под ударами Анютиных ладоней зашелся в сердитом скрежете. — Что Вальке, больше других надо? Вот уж истинно: дураков работа любит.

— Ну вот, и в дураки определила… Что ты его все попрекаешь? Чем не хорош для тебя? Только что на руках не носит. Другая б на твоем месте…

Анюта резко выпрямилась:

— Это Тамарка-то? Что ж он на Тамарке не женился? — Рывком сдернула с гвоздя полотенце. — Что, я набивалась ему в жены? Вот пусть и идет к своей Тамарке.

Неловко, тягостно стало мне. Кашлянуть, что ли, — дать знак, что я не сплю и все слышу? Но я только крепче зажмурился и старался дышать ровнее и громче.

Потом я снова уснул и снова проснулся, наверное, около полуночи. Темнота в доме стояла полная,