Книга Ячейка 402 - Татьяна Дагович

Произошло – не произошло… осень так осень… Больше всего мне хочется, чтобы мы не приехали никогда. Никогда. Недавно у нас стала машина. Шарван подумал, что бензонасос. Я так обрадовалась и видела, что он тоже… Что ему тоже этого хочется, но поломка оказалась ерундовой, даже поломки настоящей не было. Ладно, хватит. Вот он идёт. Накрывает меня своей курткой. Я и не заметила, что замёрзла. У костра-то! Вся кожа в пупырышках. Укутывает. Заглядывает. Не смотри!!!»

Кроме разведённого Шарваном костра горело много других, по холмам. Анна, кутаясь в куртку, смотрела на огни, разбросанные вдали на разной высоте. Кто их зажёг и для чего? Чьи силуэты мелькают подле них? От костров остро пахло осенью, гарью. Тонкие деревья на холмах то сгибались от ветра, то выпрямлялись. – Едем?

Этой ночью появилось много машин: по их стороне поднималась красная цепочка огоньков, а по противоположной спускалась цепочка белых. Ехали до утра.

Завтрак: суп из консервы. Еда с усилием проглатывается саднящим горлом. Язык шарит за зубами, собирает остатки. Язык хочет в другой рот, целоваться. Расчёсанная царапина на шее. Обкусанные ногти. Радуга после дождя. Собираются засыпать в машине – снаружи мокро. Обнимаются. Обветренные губы до боли прижимаются к обветренным губам.

Звон издалека. У самого горизонта в желтизне вырисовываются серые кубики. Строения. Закрытым глазам солнце кажется чёрным. Волны воздуха бьются о кузов. Проводит рукой по волосам, сжимает их пальцами на затылке. Говорит, не глядя на собеседника – глядя на залитое далёким солнцем осеннее молчание вдали.

– Слушай, а может быть, мы как-то… Как-то… Ну, ты, я… Не знаю, как объяснить… Как-то останемся?

Почувствовала его взгляд не оборачиваясь. А, так это уже не степь там… Поля. Настоящие поля. Сжатые. Местами выжженные. Квадратные. Худые желтоватые перелески между ними. Дымка в воздухе. Нет, эти кубики – не строения. Они прозрачные, и внутри что-то шевелится. Жидкое. Нет, густое. Пульсирует.

– Может, – ответил с напряжением в голосе.

Вздрогнула от прикосновения. Он переключал передачу и дотронулся случайно. Машина въехала в густой дым. Правая обочина горела. В дыму угадывались силуэты, слышались уверенные голоса.

– Вот сволочи! – Шарван ударил ладонями по рулю.

И спокойно, извиняющимся тоном, объяснил:

– Как уберут зерно, каждый год жгут… Ну, это, что внизу остаётся… Дерну… Уже сто раз их штрафовали… Им так, видите ли, удобно сеять потом. А то, что здесь три АЗС… Когда-нибудь дождутся – разнесёт всё здесь…

– Они зависят от урожая, – заметила Анна. По-прежнему чувствовала его острое внимание. Вопросительное. Огонь и дым остались позади.

– А ты часто так ездил? Много возил людей?

– Средне.

Интонация изменилась резко, стала официально-чужой, как у политиков на теледебатах. Это разозлило.

– Ты как? Спал со всеми? – Теперь повернулась к нему, он едва успел отвести глаза.

– Большей частью я возил мужчин.

– Ну и что?

– А ничего. Не так медленно тащились. Но на одних консервах.

Они засмеялись, и Анна увидела за стёклами очков глаза, то ли смертельной обиды полные, то ли ожидания.

Прошло ещё два дня. Несколько раз она ловила на себе странный, острый взгляд Шарвана, и несколько раз ловила себя на том, что сама смотрит так же. В остальном всё оставалось по-прежнему, и она почти уверилась, что так теперь будет всегда, и перебивала всякий разговор, если он приближался к больной теме. Других тем не было – телевизора в машине нет, и новостей они не знали, поэтому почти перестали разговаривать. Похолодало. На стоянках прохлада невидимо вползала в машину через щёлочки, и ноги застывали, несмотря на то что Шарван обвешивал её какой-то своей, неподходящей одеждой. Теперь они могли заниматься любовью только внутри. Заднее сиденье покрылось пятнами. Анна изучила каждую ниточку его обивки. Из-за холода ещё сильнее прижимались друг к другу, и даже по окончании никак не могли разняться, так и сидели прижавшись, покрываясь пупырышками от того, что раздеты.

Шарван то и дело переводил взгляд с дороги на неё и смешно закусывал верхнюю губу. Расслабленная, сросшаяся со своим сиденьем, она неожиданно осознала, что машина свернула с трассы и едет медленно по узкой дорожке. Сердце застучало противно быстро, стекленело от напряжения. Непослушные руки искали места, но не находили ни на подлокотнике, ни на коленях, ни на сиденье. И принимались выгибать пальцы – суставы хрустели. Глаза бессильно искали выезд на основную трассу, но находили кубообразные серые здания, похожие на кубики с жидкостью, что оставили позади пару дней назад. Нет, это не жидкость – это поблёскивают окна, за которые она не хочет.

Открыть дверцу и выскочить на ходу. Закричать: «Не отдавай меня!» – как маме про детский сад.

– Я уверен, что ты не расплачешься, – сказал Шарван.

Ей пришлось собирать рассыпавшийся голос, чтобы сказать:

– Пожалуйста.

– Ты ни разу не плакала за всё это время. Это не больше чем переломный момент. Мягкая постель, тёплая еда будут тебе. Тебе все будут рады. Через неделю ты сама привыкнешь и никуда оттуда не захочешь. Вот тогда можешь поплакать. Поплачь тогда. Но не сейчас. Всё равно, куда нам деваться, если…

– И почему бы мне не поплакать. Если переломный момент. Я не хочу с тобой. Я сама. Я к себе домой хочу.

– В твоей комнате давно живут другие люди. Ты же понимаешь…

– Я хочу туда домой, к Лиле! Ты зачем, зачем забрал меня? С ней было хорошо!

– Спокойно. Не волнуйся.

– Мне не по себе. Я не хочу.

– Вижу.

Стянула волосы сзади пучком. С тупой тоской смотрела на последние уплывающие обочины. Торчащую сухую траву. Сказать, что болит горло? Что она не пойдёт? Упереться ногами в асфальт?

– Останови.

– Не дури.

– Серьёзно. Мне нужно. Я дотуда не дотерплю.

Вышла. Вдохнула. Воздух свежий, горький. Выдохнула неровно. Отошла. Присела. Жёлтая струйка мочи потекла из неё на траву. Забрызгала ногу. Мелких муравьёв посносило в лужу. Смотрела на них слишком долго. Тянула время. Как оттягивают жвачку от пола. Кончился бы бензин.

– Всё в порядке?

– В порядке.

– Минут через двадцать будем. По трассе за две бы доехали, но по этой, раздолбанной…

– Понимаю. Бьётся подвеска.

Маленькие светящиеся часы над радиолой. Облака расплываются белой рябью по небу. От двадцати минут остаются пятнадцать, позади исчезает дымящаяся гора шлака, от пятнадцати остаются девять, поворот налево, горы серого песка, слева здания, по обе стороны здания, стоп, двадцать прошло, но они ещё движутся. Счастье. Двадцать одна, двадцать две, двадцать…