Книга Черные сказки - Олег Игоревич Кожин

чтобы люди у людей воровали потомство, а его – домового духа – хата с краю, сидеть ему на своем месте и не высовываться.

Что же он перед горелым домом не повернул обратно? Наверное, потому, что ему, Никодиму, больше всех надо и хата его не с краю.

Вон он, черный ход – наверху, там, где ласточки обычно гнезда вьют. Цепкие лапки сами находили щербины в бревнах так, что Никодим быстро оказался под скатом крыши. Тут торчали клочки выдернутой пакли. Из лаза тянуло теплом, смесь непривычных запахов щекотала ноздри: ароматы трав, тонкий душок звериного помета и сушеной рыбы.

Никодим втиснулся, пополз в темноте, в какой-то момент лапки нащупали пустоту, и он ухнул аккурат на связку высушенных грибов.

Отсюда открывалось убранство сторожки – уже не скромного приюта охотников да лесников, а настоящего ведьмина жилища. Избушка медленно, со скрипом дышала. Вдох-выдох. Внутри копошилась жизнь, бегали жуки, шуршали полевки. Только домовьего духа тут отродясь не было.

У груженного пузырьками, костями, камешками и куриными лапами стола колдовала сама Анисья. Не глядя, она достала из раскаленной печи горшок и влила его содержимое в одну из склянок. Запузырилась желтая жидкость. В воздухе появился сладкий запах, от которого обжигало язык.

Рука ведьмы замерла. Анисья шумно втянула воздух:

– Что за нечисть пожаловала?

Никодим отдернулся, хотел сховаться от ее взгляда, но не тут-то было – из-за спины высунулась одноглазая кошачья морда. Кот был покрыт такой густой черной шерстью, что казался неотъемлемым от темноты, в которой прятался. Только глаз, похожий на колотую рану, светился красным, второй был затянут рубцом. Помощник ведьмы! Оборотень! Животное заорало так, как умеют только коты по весне, – низко и хрипло.

От неожиданности домушка скатился по полкам, задел какие-то закатки, которые посыпались на пол, и плюхнулся прямо перед Анисьей. Рядом беззвучно приземлился ведьмин помощник.

– Так-так, кутный бог [6] неблагодарного дома пришел… – проговорила Анисья. Зла в ее голосе не было. Бесцветные глаза сосредоточились на домушке. Руки сами продолжали помешивать и разливать желтую жидкость.

Никодим глубоко вдохнул и выпалил:

– Есть у тебя младенчик людской, Анисья-ведунья!

Ведьма прищурилась:

– Кто же тебе сказал такое?

– Никто, я сам догадался.

Хоть это и было полуправдой, но Никодим давно поверил в то, что докумекал до всего только своей головой, а сказав это, поднял подбородок и гордо подбоченился.

Ведьма звонко рассмеялась:

– А я уж думала, дочь Мокоши не сдержала язык!

– Так есть или нет? Отвечай!

– Может, и есть, – усмехнулась ведьма. – Твое дело – в доме порядок блюсти. А за мелкими пусть бабы носятся.

– Так какой же, матушка, порядок, если не вся семья в избе? Если кого-то недосчитались? Дочь блудит. Хозяин али хозяйка гуляет невесть где…

Анисья взглянула на Никодима с интересом:

– Это про какого же хозяина ты говоришь? Уж не про своего ли? Про того, кто полушку повитухе пожалел? Который невинную опорочил и до греха довел? Или ты про хозяйку, что все его бесчинства покрывала? А?

Ведьма буравила домового бесцветным взглядом. На дне глубоких, как колодцы, глаз сверкали отблески молний.

Никодим не отвел взор, ответил сурово:

– Ты, если хочешь кого поучить – так поучай, а младенца не трогай. Не его это дело.

– Хоть бы пальцем его тронула…

Она скупым жестом поманила кота, и тот прыгнул в угол, в котором обычно лик людского бога вешают. Там густился черный дым. Длинные когти располосовали клубы, распустившиеся цветком, и открылись антрацитовые лепестки. В самой середине этой черноты лежал пропавший младенчик.

– Видишь? В добром здравии чадушко. Разве с такими он родителями должен остаться? Кого они вырастят из него? Голозадого пахаря? Пьянчугу-конюха? А? Брошу сторожку, уйду глубже в лес. Выращу из него ведьмака. И ты со мной отправляйся – опытному домушке всегда работа найдется.

Никодим зачарованно смотрел на невинное дитя. Ребеночек мирно сопел и причмокивал губами. И все чаяния, казалось, собрались в этом маленьком кусочке плоти, Но самое главное, что Никодим ясно осознал, почему его так тянуло найти младенчика. Потому что без него сердце дома уже не будет биться, как прежде.

Окно с треском раскололось, на пол посыпались куски слюды. В избушку влетел увесистый, размером с кулак, валун.

– Ведьма! – заревел с улицы мужской бас.

– Вертай Торчиново чадо! – подхватили другие голоса.

Кот выгнулся черной дугой, зашипел, уперев единственный глаз в расколотое окно.

– Рановато они… – процедила Анисья, чьи глаза превратились в щелочки.

В кособокую дверь глухо застучали.

– Анисья! Потолковать надо!

– Кому потолковать надо, тот оконца бить не будет! – отозвалась Анисья. Она враз преобразилась: черты заострились, кожа высохла, словно ведьма постарела на полвека, почернели бесцветные глаза. Рука, покрывшаяся серыми пятнами, сжала одну из склянок.

Никодим шмыгнул в тень. Дверь распахнулась, в избу ворвался порыв холодного воздуха, наполненного дымом горящих факелов.

Анисья замахнулась, и зелье полетело в открывшийся проем. Вспыхнуло с той стороны, дом содрогнулся, наполнился прогорклым чадом. Рядом с Никодимом шлепнулся и пополз большой пятиногий паук. Домушка пригляделся – это был не паук, а оторванная по запястье человеческая кисть.

Ведьма захохотала. Зло, отрешенно.

– Жги ведьму! – заорали на улице. В разбитое окно влетел факел, и сухой скарб быстро занялся пламенем. Анисья швырнула в ответ следующую склянку. Опять затрясло.

Никодим рысью пробежал сквозь брыд [7] в угол дома. Там, в паутинистом сумраке, кашлял и царапал лицо неуклюжими пальцами очнувшийся младенец.

Ребенок оказался легким, почти невесомым, но постоянно норовил выскользнуть из взмокших лапок. Глаза слезились, Никодим схаркивал накопившуюся под языком горечь. Выход не проглядывался, но было слышно, где происходит переполох. Натыкаясь на битую посуду и обломки мебели, домушка пробирался на звук. Наконец вывалился наружу с ребенком на руках, хватая ртом холодный, как ключевая вода, воздух.

На улице царил бедлам. Со всех сторон несся вой и стон. К Никодиму полз мужик, загребая единственной целой рукой. Он клокотал в перемазанную кровью бороду. На месте глаз зияли выжженные отверстия. В нем почти невозможно было узнать бобыля-кузнеца.

Прочь отсюда! Прочь! Домушка бросился туда, где проглядывали кроны.

Лишь оказавшись под сенью деревьев, он дал себе продых. Ребенок на руках извивался и драл глотку.

– Тихо-тихо… – зашептал ему на ухо Никодим. Прижал крепче шерстяными лапками, укутал теплом дыхания так, как это умеют только домовые, когда в доме младенец не может уснуть и надо прийти на помощь вконец потерявшей надежду матери. Ребенок стал затихать, зачмокал и прикрыл умиротворенно глазки.

Теперь назад! К дому! Положить чадо в люльку. Вернуть на попечение хозяйки или Глашки. Да, лучше Глашки. Она присмотрит за ним.

Никодим оглянулся: избушка ведьмы полыхала. Столб смоляного дыма покачивался на утреннем ветру. От клубов оторвался черный клок,