Книга Немецкий мальчик - Патрисия Вастведт

Они с мадам Боманье давно поясняли слова мимикой с жестами и прекрасно друг друга понимали.

В доме мадам Боманье так темно, что после солнечной площади Майкл на миг слепнет. Мадам Боманье дергает его за рукав: сюда, сюда. «Мне сил-то хватит унести ее подарок?» — гадает Майкл..

— La carabine, — объявляет мадам Боманье, — pour toi[18]. — От избытка чувств она дрожит и судорожно цепляется за Майкла.

Он осторожно поднимает охотничье ружье с деревянной подставки над камином, и мадам Боманье шумно втягивает воздух, словно ее подарок может упасть и разбиться.

Ружье хорошо смазано, ремень мягкий и эластичный, — оно прекрасно. Полированное ложе украшено цветами и переплетенными лентами из перламутра и серебра. Как ни странно, узор идеально подходит изящной смертоносной игрушке. Майкл упирает приклад в ступню, ставит ружье вертикально — так оно чуть ниже мадам Боманье.

Майкл никогда прежде не держал в руках оружие и с ружьем обращается неловко. Впрочем, эта тяжесть даже приятна. Майкл сжимает ружье, а мадам Боманье гладит ему руки, шмыгает в платочек, говорит быстро-быстро, и он разбирает почти все. Он должен взять ружье, потому что мадам Боманье не охотится. Жан умер, но красивое ружье умереть не должно.

Мадам Боманье ковыляет к комоду, по пути сгоняет кота со стула и, вернувшись, показывает Майклу серебряный медальон в форме сердца. Округлый и гладкий, он похож на яйцо и висит на потрепанной кружевной ленте. С одной стороны темнеет гравировка — витиеватая буква «Э».

— Е — c’est moi[19]. Эммануэль. — Мадам Боманье тычет себя в грудь, потом дергает Майкла за рукав и кладет медальон ему на ладонь. — Pour Elisabeth[20].

Майкл отдал часть еды семье, с которой ехал в одном купе парижского поезда. Оказалось, французским он овладел достаточно, чтобы понимать, о чем они говорят.

— Уезжаете из Франции? Да вы с ума сошли! — беззлобно шутил глава семьи. — Правда, что англичане пьют вино только в церкви? В таком случае вы несчастнейший из народов.

— Взгляни на его лицо, Эрве, — советовала жена. — Душу греет не только вино.

Родители и трое пухлых светловолосых детей лакомились хлебом и паштетом Дельфин, а потом все заснули на деревянной скамье, кроме женщины, которая сидела у окна. Майкл чувствовал, что мыслями она не с семьей. Муж и дети временно в ней не нуждались, и она любовалась пейзажами.

День клонился к вечеру. Время от времени Майкл выходил в коридор размяться, курил у открытого окна или пытался задремать, чувствуя нетерпеливое нытье затекших мышц.

Сперва ребенок спал, привалившись к плечу матери, а когда его голова соскользнула ей на колени, она достала вязанье: руки-то освободились. Майкл попробовал сосредоточиться на ее ловких пальцах. Ему только казалось или спицы впрямь клацали в такт стуку колес? Женщина почувствовала его взгляд и подняла голову.

— Надоело ехать, да?

— Да.

— Вам не терпится скорее попасть в Лондон. — Спицы перестали мелькать. — Кто-то очень ждет вашего возращения?

— Я слишком долго отсутствовал. Боюсь, она меня забыла.

— У нас, женщин, долгая память. Слишком хорошая. Как у слонов. — Женщина улыбнулась. — Она вас ждет. — Снова замелькали спицы, и женщина чуть заметно нахмурилась: становилось все темнее.

Майклу вспомнился разговор с бабушкой накануне его отъезда. В тот вечер они вместе сидели на кухне, бабушка вязала, а он рисовал то ли чашки, то ли кастрюли — точно уже не вспомнить.

Вдруг постукиванье бабушкиных спиц стихло.

— Знаешь, Майкл, одно время мне казалось, между тобой и Элизабет что-то есть. — Бабушкины очки были все в царапинах, и глаз ее Майкл не видел.

— Элизабет? — рассеянно переспросил он, якобы поглощенный рисованием.

Не дождавшись продолжения, бабушка снова взялась за спицы.

— Все старики сентиментальны. Порой мы ошибаемся, — тихо сказала она.

Тогда Майклу стало досадно. Своими домыслами бабушка вмешивалась в его личную жизнь. Он не ответил ей, потому что и так постоянно думал об Элизабет. Он решил уехать с Нит-стрит и из Лондона вообще и не желал, чтобы ему мешали. Почувствуй он что-то к Элизабет или любой другой женщине, ему бы захотелось остаться, а ему не хотелось.

Теперь Майкл понял, что лгал, лгал даже самому себе.

Парижский воздух пах весной, деревья стояли в цвету, тротуары и столики открытых кафе усеивали бутоны. Город показался знакомым: многие улицы Майкл уже видел на картинах.

Сосед по купе сказал, что с Gare du Nord[21] можно добраться до берега Ла-Манша, но где находится вокзал, объяснить не смог. Майкл решил немного прогуляться, а потом искать вокзал.

Небо радовало чистейшей синевой, совсем как на юге. Майкл прохаживался по солнечной набережной Сены. От прогулочных лодок и пароходов светло-зеленая вода покрывалась зыбью. Когда-то Майкл думал, что если попадет в Париж, то, как все художники, обязательно отправится на площадь Тертр, но сейчас понял, что хочет увидеть Монмартр вместе с Элизабет. Он непременно привезет ее сюда.

Улица привела к крытому рынку. Сквозь дыры в ржавой крыше светило солнце, а в самом павильоне было тепло и сумрачно. Майкл брел мимо клеток со спящими кроликами и утками, прилавков с бельем, инструментами, кружевом и сырами. Он купил персиков. Пустые прилавки до сих пор пахли рыбой, специями и кожей. Мясник, разделывавший тушу, восхитился охотничьим ружьем, но, увы, Майкл не желал его продавать.

С рынка Майкл попал на широкий бульвар. День клонился к вечеру, повозки и машины почти исчезли, в густой тени прогуливались редкие пешеходы. Впереди спешила женщина в черном с корзиной в руке, а за ней семенил мальчик в халате с застежкой на спине и белыми от мела рукавами. Малыш грыз корку багета, который был размером с него самого. Под деревьями стояла повозка молочника. Лошадь дремала, наклонив голову. Мальчик остановился погладить лошадь по носу, а мать как ни в чем не бывало прошла мимо столиков кафе и на другую сторону улицы.

Майкл замер. Что делать: окликнуть женщину или поторопить малыша? Мальчик по-прежнему стоял у дремлющей лошади и поглаживал ей уши. Майкл почувствовал, что за ним наблюдают. Молодая блондинка в фиолетовом платье и туфлях на каблуке сидела за столиком и курила.

Вдруг малыш заметил, что мать уже далеко, и вприпрыжку бросился за ней, разбудив лошадь. Багет остался лежать на тротуаре.

— Майкл, догони его, — велела блондинка. — Я в этих туфлях живо на мостовой растянусь.