Книга Советская эпоха в мемуарах, дневниках, снах. Опыт чтения - Ирина Паперно
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Заметим, что и Чуковская и Гаршин (два свидетеля домашней ситуации Ахматовой) употребляют слово «соседи» и по отношению к Пуниным, и по отношению к Смирновым.
В советской коммунальной квартире люди различных социальных классов оказывались в тесном соседстве друг с другом, независимо от родства и семейных отношений. Более того, бывшие супруги могли оказаться соседями по квартире. В такой квартире мог установиться и особый эмоциональный режим. Как мы видели на нашем, без сомнения, необычном примере, новые семейные связи создавались в одном пространстве, не расторгая прежних. Отношения любви и привязанности возникали вопреки классовой вражде. В конце концов путались все установившиеся понятия, призванные описывать порядок вещей в социуме: категории родства, концепции социальной роли, представления о сущности эмоций (привязанности, ревности, солидарности) и самое понимание интимности. Это смешение понятий связывалось в глазах современников с особой социально-политической обстановкой эпохи 1930‐х годов.
В качестве упражнения постараемся изложить ситуацию в этой квартире в этнографических терминах. В 1926 году женщина (назовем ее А) вошла в дом, среди домочадцев которого были муж, жена, ребенок (дочь), а также живущая в доме женская прислуга и ее сын. Образовалась своего рода расширенная семья, в которой А оказалась в двусмысленном положении по отношению к «жене своего мужа». (По всей видимости, брак первоначальных супругов не был расторгнут и союз новой супружеской пары не был оформлен.) Однако домашний обиход был «семейственным»: муж, жена и А (с участием других родных, кровных родственников всех троих) совместно вели хозяйство, сходились на совместные трапезы и совместно принимали гостей, которые вынуждены были воспринимать ситуацию как нормальную. Чтобы охватить эту ситуацию, Лидия Гинзбург создала парадоксальную формулу: «обедать за одним столом с женой своего мужа». Затем, в 1938 году, de facto супружеские отношения между мужем и А были расторгнуты, однако они не разъехались и продолжали жить в одной квартире. После 1938 года домочадцы были связаны двумя недействительными брачными связями. Ситуация А по отношению к главе дома стала двусмысленной: бывшая жена или соседка по коммунальной квартире?
Перейдем к другой группе домочадцев – жившей в доме прислуге. В начале 1930‐х годов сын бывшей прислуги в зажиточном дворянском доме, сохраняя черты прежнего статуса, превратился в классово-чуждого соседа по коммунальной квартире. Эта трансформация социальной роли была усилена его женитьбой на женщине, обладавшей острым сознанием члена нового, победившего класса – пролетариата. После 1938 года между А и детьми ее классово-враждебных соседей возникла эмоциональная связь. (Можно предположить, что насильственная разлука с сыном, находившимся в заключении, способствовала этому.)
Едва ли можно сомневаться, что (вопреки мнению Надежды Мандельштам) не только жилищный кризис 1930‐х годов привел к созданию этой многослойной семьи. Имелись и индивидуальные эмоциональные предрасположения (такие, как неспособность А расторгнуть старые брачные или любовные связи), и культурные предпосылки (Лидия Гинзбург назвала их «декадентством»). В самом деле, главные обитатели квартиры выросли в атмосфере «сексуальной анархии» и сознательного экспериментаторства начала двадцатого века, сменившихся в 1920‐е годы советскими экспериментами с семейными структурами, направленными на подрывание социального института семьи208. (Именно в этом контексте получает смысл вызывающий тезис Надежды Мандельштам о чужих мужьях и жилищном вопросе.) В 1930‐е и 1940‐е годы жестокие кампании коллективизации сельского хозяйства и индустриализации, террор, а затем война усилили фрагментацию семей (миграция населения, аресты и гибель в тюрьме и на фронте разлучали мужей и жен, детей и родителей). Начиная с 1930‐х годов сталинское государство более не поддерживало ни экспериментальных семейных форм, ни сексуальной анархии; государство стало стремиться укрепить нуклеарную семью. Однако государство не могло справиться с жилищным кризисом. Мы видели на примере квартиры в Фонтанном доме, как нехватка жилой площади и теснота совместного проживания усугубили запутанные личные отношения, заперев пеструю группу людей, связи которых относились к разным временным пластам («наслоения жен», а также хозяев и прислуги), в одном пространстве.
Как мы видели на этом примере, государство использовало коммунальные квартиры не только как практическую необходимость в условиях нехватки жилья, но и как инструмент социального контроля, помещая людей разных социальных классов и бытовых навыков (от языковых до гигиенических) в одном пространстве и вынуждая их делить с соседями кухню, уборную и ванную, а также используя – или потенциально используя – соседей для доносительства. Нет свидетельств тому, была ли пролетарская соседка А осведомителем НКВД, но и возможности было достаточно. Сама А (невзирая на то, что ее связывали эмоциональные узы с детьми новой соседки) верила, что та доносила на нее, и, более того, чувствовала себя под наблюдением, и это держало ее в постоянном напряжении и страхе. При этом между А и этой соседкой существовали и остаточные отношения иного типа – соседка (жена сына бывшей служанки), хотя и нерегулярно, оказывала услуги, которые прежде поставлялись именно жившей в доме служанкой, а А взяла на себя заботы по образованию ее детей. (Заметим, что, несмотря на бедность, А, не будучи привычной к бытовой самостоятельности, продолжала пользоваться прислугой.) Однако соседка не считала себя прислугой и, более того, утверждала свое превосходство как представителя правящего класса – пролетариата. В результате их отношения были произвольными – так, та могла прекратить кормить А обедами, продолжая жить в той же квартире. В прежние годы у прислуги такой возможности не было.
Обстановка коммунальной квартиры лишала ее обитателей приватности, открывая для глаза, уха и обоняния подробности семейной и индивидуальной жизни. Однако эта обстановка также способствовала созданию интимности, включая и интимность, которая преодолевала классовые разделы и различия в бытовых привычках.
В данном случае мы видели и преднамеренные, и непреднамеренные последствия советской семейной политики и жилищного режима. Так, коммунальная квартира изменила характер отношений между бывшими супругами. В самом деле, было ли их затянувшееся сожительство результатом выбора (подсказанного «декадентскими» брачными практиками) или необходимостью, вызванной нехваткой жилой площади? Мы видели, что и самим участникам, и наблюдателям это не было ясным. Новый жилищный режим создал ситуацию институциализованной амбивалентности. Трудно было определить, кто был членом семьи, а кто домочадцем или соседом по коммунальной квартире, кто кому кем приходился и что члены семьи и домочадцы чувствовали по отношению друг к другу.
