Книга Люди на войне - Олег Будницкий

Где же взять достоверные сведения о войне (не будем употреблять всуе высокое слово «правда»), не только о героях и подвигах (чему посвящена львиная доля военной литературы), а о повседневной жизни солдат и офицеров? Ведь на войне не только убивают и умирают. На войне играют в карты, пьют, поют, завидуют, любят, воруют. В общем, живут. При всей огромной литературе о войне, об этом — о жизни на войне, в особенности о жизни «рядового Ивана» — написано менее всего. Кажется, единственной книгой, посвященной этой теме, остается вышедшая 15 лет назад «Война Ивана» (Ivan’s War) британского историка Кэтрин Мерридейл.

Ответ на заданный выше вопрос как будто ясен: следует обратиться к источникам личного происхождения времен войны — дневникам и письмам. Здесь-то и начинается проблема. Письма цензуровались, причем об этом было хорошо известно военнослужащим. Следовательно, письма проходили «двойную цензуру» — внутреннюю и внешнюю. Война — не самое лучшее время для ведения дневников, к тому же принято считать, что вести их запрещалось.

Комиссар роты, которой командовал Зиновий Черниловский, увидев у него записную книжку, отобрал ее и бросил в печурку: «Помни, комроты, товарищ Сталин приказал: всех, кто будет вести дневники, — расстреливать». «Не знаю, был ли такой приказ, — писал Черниловский более полувека спустя, — но дневников я больше не вел. Как и все».

Как оказалось — не все. Да и приказа, запрещающего вести дневники, пока не обнаружено. Видимо, запрещали вести дневник исходя из общих соображений секретности. Кто-то вел дневник, несмотря на запрет, кто-то не знал о существовании такого запрета, как, к примеру, сержант Борис Комский.

К тому же нет таких приказов, которые бы в СССР — в данном случае, к счастью для историков, — не нарушались. Инженер, рядовой Марк Шумелишский вел записи на отдельных листках, иногда не проставляя даты. Он понимал, что записывать свои впечатления, а в особенности мнения, опасно. «Очень многое из того, что хотелось бы записать и осмыслить потом на конкретных примерах, нельзя все записывать нельзя. Запись, попавшая гадине, может причинить зло». Дело не в том, что Шумелишский опасался доноса. Он боялся, что враг может использовать его критические записи в своих целях. Критика, считал он, для будущего. «Это как бы потенциальная критика».

С Ириной Дунаевской проводили профилактические беседы сотрудники СМЕРШ, но, не обнаружив в ее записях ничего секретного (номеров частей, имен), вести дневник не запретили.

Некоторые авторы дневников вели их еще в довоенное время и не оставили эту привычку на фронте; для других именно война послужила побудительным мотивом вести записи о величайшем событии в их жизни, в котором им довелось участвовать. Фронтовые дневники, считавшиеся до последнего времени явлением уникальным, на мой взгляд, могут быть переведены в другую категорию — явления весьма редкого. Особенностью источников этого рода является то, что их нечасто сдавали в государственные архивы. «Частная память» хранилась, как правило, частным образом — среди семейных бумаг. Иногда, впрочем, дневники обнаруживаются и в государственных архивохранилищах, в том числе в архивах учреждения, с которым подавляющее большинство советских людей предпочитало дел не иметь. Там они фигурируют в качестве вещественных доказательств. Так, литератора, военного корреспондента Даниила Фибиха арестовали, а затем отправили в лагерь за дневниковую запись о том, что Лев Троцкий был хорошим оратором.

Почему красноармейцы вели дневник? Некоторые «писатели» были не без литературных претензий и, возможно, намеревались использовать дневники при подготовке будущих книг: выпускник средней школы сержант Борис Комский сочинял стихи и мечтал о литературной карьере. Рядовой Давид Кауфман (впоследствии известный как поэт Давид Самойлов) был студентом московского Института философии, литературы и истории (ИФЛИ), готовился стать профессиональным литератором и уже опубликовал первое стихотворение в «толстом» журнале. Впоследствии Кауфман напишет одно из самых известных стихотворений о войне: «Сороковые, роковые…»

Инженер Марк Шумелишский «снова и снова» задавал себе вопрос:

На кой черт я все время пытаюсь вести какие-то записи? Все время преследует идея собрать материал и со временем написать хорошую правдивую книгу, которая отобразила бы истинные настроения определенных групп людей в тылу в это великое время. Книгу, конечно, можно будет написать много лет спустя, когда все будет пережито, передумано и оценено. Но сейчас необходимо записывать много мелочей.

Старший лейтенант Борис Сурис выписывает фамилии немцев из попавшего к нему списка личного состава одного взвода — Ниттель, Либольд, Вагнер, Винклер, Вольф, чтобы «не пришлось себе ломать голову над фрицевскими фамилиями, когда буду писать ррроман». Ироничный одессит подтрунивает над собственными литературными амбициями и пишет «роман» через три «р». Однако же намерения были вполне серьезными, позднее в тексте дневника появляются записи о стилистических особенностях произведений Пристли, Дос Пассоса, Хемингуэя (Сурис читал их в переводах). Ближе всего ему был — конечно же! — Хемингуэй. Романа будущий искусствовед не написал, зато сподобился написать несколько рассказов, увидевших свет уже в XXI веке, через двадцать лет после его смерти.

Писательские амбиции были свойственны и автору обширного дневника сержанту Николаю Иноземцеву — будущему советскому академику-экономисту, спичрайтеру Леонида Брежнева, и рядовому, в прошлом — преподавателю литературы в Ейском педагогическом училище Василию Цымбалу. Цымбал еще до войны посылал свои литературные опыты Горькому, но тот их не одобрил.

Ирина Дунаевская вела дневник с детства (уничтожила его, уходя в ополчение в июле 1941 года). Из ополчения ее, как и других женщин, быстро отправили домой, в Ленинград. Она возобновила дневник, ставший блокадным. Но и его уничтожила в апреле 1942 года, когда вновь ушла на фронт — на сей раз всерьез и надолго. В армии снова, по укоренившейся привычке, стала записывать впечатления о своих «трудах и днях», переживаниях, об окружающих. Впрочем, и ей не были чужды литературные амбиции: «Если меня покалечат, и я не смогу работать, напишу книгу о себе — обыкновенной девчонке, выросшей между войнами и участвовавшей в Отечественной войне. Я знаю — я смогу это сделать». «Девчонка», однако, была не совсем обыкновенной: вряд ли кто-нибудь еще на всех фронтах Великой Отечественной читал на сон грядущий Шатобриана, подобно студентке филологического факультета Ленинградского университета Ирине Дунаевской, досадовавшей, что читать приходится по-русски, ибо «где же его по-французски найдешь».

Сержант Павел Элькинсон начал вести дневник по конкретной причине. Двадцать восьмого августа 1944 года он записал:

Наконец долгожданный день полного изгнания немцев с нашей земли на нашем участке фронта настал. Вот он, Прут, вот она, граница. Всего 6 дней прошло с того времени, как мы наступаем, а как много сделано. Полностью очищена Бессарабия. Заключен мир с Румынией. Завтра перейдем границу. Разве думал я когда-нибудь, что придется побывать за границей. Оказывается, пришлось. Как хочется запомнить все увиденное и коротко записать. Ведь такое в жизни случается всего один раз…