Книга Что гложет Гилберта Грейпа? - Питер Хеджес

— В яблочко!

Они до того накачались пивом, что их это рассмешило.

— Мне прямо вот сюда попало — так больно было. Так бо-о-ольно.

— Еще бы.

— Ох. Ох.

— Но сейчас-то уже не болит, правда?

— Не болит.

Лишившись глаза, Арни некоторое время носил повязку, которая почему-то не придавала ему сходства с пиратом.

— У них огонек всю дорогу мигал, — говорит он.

Мама вызвала «скорую» и договорилась, чтобы их с Арни отвезли прямиком в Айова-Сити, где есть специалисты нужного профиля. Арни до сих пор необычайно горд, что водитель всю дорогу ехал с мигалкой. Сирену, как однажды признался мне Арни, бригада включать не хотела: он еле допросился. И решил, что одноглазому мальчику всегда пойдут навстречу.

Почти все пузырьки у него в ванне полопались. Я обратил внимание на его живот — определенно потолстевший. Жирок уже начинает перекатываться, как рябь на озере.

— Меня долго не выпускали, — вспоминает Арни.

В клинике он лежал примерно неделю — невыносимо долго. Раньше я держал его за бесполезного глупыша, не понимая, что он — лучше нас всех… пока у него не вытек глаз.

Когда его выписали, я, помнится, сказал ему, что глаз получился отличный. Наплел, что стеклянный глаз ничем не хуже родного. Арни мне объяснил, что глазик на самом деле пластмассовый, но сам бы он выбрал для себя резиновый, типа мячика, чтоб его можно было вынимать и кидать об стенку.

Помню, я тогда сказал: «Ну-ну», и Арни тоже сказал: «Ну-ну».

Он встает в ванне и требует полотенце. Протягиваю его единоличное, с лиловыми динозаврами, и он вытирает голову. Влезает в пижаму с Суперменом. На спине красные застежки для мантии; не дав ему запрыгнуть на верхнюю койку, я беру льняную салфетку и командую:

— Закрой глаза.

Хочу стереть присохшее к его подбородку арахисовое масло. Тру слишком усердно, и он пытается куснуть меня за руку.

— Прекрати, — говорю, но он не унимается.

Арни мчится вниз, и я слышу голос Эми:

— Не загораживай экран.

Потом вступает мама:

— Знаешь что, Арни? Мои желания скромны. Я только хочу дожить до твоего восемнадцатилетия. Неужели я прошу слишком многого?

На этот вопрос ответа от него не дождешься. Он даже отдаленно не интересуется ответами.

Вытираю руки маленьким полотенцем. Иду к себе в комнату, валюсь на кровать. Но почему-то мне не лежится: встаю, подхожу к окну, окидываю взглядом задний двор. Поскольку давно не было дождя, косить лужайку не приходилось уже с месяц. Это плюс. Сегодня трещат сверчки; соседская малышня играет в прятки; занимается новая луна. Посреди моего двора вспыхивает какой-то огонек. Странно. Горит примерно секунду и гаснет, следом вспыхивает другой. Первая мысль: светлячки. Прижимаюсь носом к противомоскитной сетке и вижу какую-то фигуру в черном. Зажигаю верхний свет. Та же последовательность: спичка чиркает, спичка горит, спичка гаснет. Крадусь вниз под песню Элвиса «I Can’t Help Falling in Love with You»[7]. Подбираюсь к гаражной двери, ощупью нахожу впотьмах фонарик, выскальзываю на задний двор.

— Алло, — говорю. — Кто здесь?

В ответ ни звука. Обшариваю двор — фонарик служит мне глазами. Направляюсь туда, где светились огоньки: хочу отыскать горелые спички. Никаких следов. Быстро обвожу весь двор фонариком. Не иначе как у меня глюки были. Выключаю фонарь и сажусь на качели.

Подвесил их Ларри много лет назад. Он меня раскачивал так, что я взлетал до небес.

Ночь затаилась: у меня аж волосы шевелятся. Я закручиваю веревки и даю им раскрутиться. Чем быстрее я раскручиваюсь, тем громче мой смех. Вращение замедляется. Смотрю на свой дом. По сравнению с другими он довольно живуч. Запускаю руки под футболку. Легонько провожу пальцами по соскам. С закрытыми глазами откидываюсь назад и ощущаю какое-то дуновение. Сейчас и Беверли (с блямбой) Рэмп сойдет. Улавливаю хохоток.

Раскрываю глаза, оборачиваюсь.

— Я тебя слышу, — говорю.

Перемещаюсь туда, где раньше стоял шест для игры в тетербол. Весь обращаюсь в слух, но слышу только сверчков. Иду к дому и едва не натыкаюсь на наш облезлый красный садовый стол. Поднимаю взгляд — и вижу теплое, лучистое сияние, исходящее из середины тракторного обода, который служит Арни песочницей.

Что-то странное творится у меня на заднем дворе.

Направляюсь к песочнице.

Разглядываю бортик и вижу свечу. Под ней — картонная тарелка с белой пластмассовой вилкой. На тарелке ломоть арбуза, сплошь облепленный черными муравьями. На песке округлым девчачьим почерком выведено послание:

Самое сладкое у меня внутри.

Часть третья

22

— Еду я, значит, и размышляю.

— Молодец.

— А размышляю я, — продолжает Такер, — насчет этих заявлений о приеме в «Бургер-барн»…

Это уже наутро. Мы с Такером устанавливаем в подвале опорную конструкцию. Приехав ко мне со своим красным ящиком для инструментов, он не умолкает ни на секунду:

— …и как бы, значит, раздобыть образец. Еду я, значит, на стройплощадку и вижу — та девчонка вышагивает. И что ты думаешь? Волохает этот, мм… как его… господи… ну этот…

— Арбуз.

— Точно! Подъезжаю я к ней, предлагаю…

— Такер, умоляю. Этот рассказ я уже слышал.

— Нет, ты меня только перебивал. И даже не подумал выслушать…

— Давай отложим разговор об этой девчонке.

— Снова бросаешь трубку, да? Вот прямо сейчас?

— Как я могу бросить трубку, если мы с тобой тут рядом? — (Это, кажется, приводит Такера в замешательство.) — Нам надо укрепить перекрытие, — продолжаю я, — чтобы спасти моржиху, у которой наверху лежбище.

Такер затыкает уши:

— Боже! Не говори так о своей матери! Твоя мать — крупнейшая фигура.

Я сижу и вычищаю грязь из-под ногтя на мизинце.

— Ты, — кричит, — изверг!

Меня так и подмывает сказать, что изверг — тот, кто не дает маме провалиться. Хочет умереть — пусть умирает. Как отец, который сумел сделать свой выбор.

— Я забуду, — говорит Такер, — что у нас произошла эта размолвка. Почему? Да потому, что у меня дела, похоже, налаживаются. В моей жизни наконец-то забрезжил свет. Эта девушка проехалась со мной в кабине! На моих подушках! Мне хотелось прокатиться туда-сюда по каждой улице, посигналить у каждого дома, чтобы жители этого города увидели меня с такой девушкой…