Книга Фарфор - Юрий Каракур

У гаражей построили деревянную сцену и оставили пустовать, никто не пел и не танцевал там, ну разве что дети иногда забирались на неё, чтобы спрыгнуть на землю. Нас с Игорем интересует изнанка, тайник, и мы через отодранные доски пролезаем под сцену. Здесь темнота, в некоторых местах продырявленная щелями, свет мизинчиком пытается дотянуться до земли, низко, нельзя разогнуть спину, и Игорь двигается, как какой-то зверёк, глубоко присев на корточки. На покрышке, на которой мы обычно сидим, Игорь снимает футболку. Снято! Снято! Нет, подождите: Игорь снимает упирающуюся футболку и аккуратно, даже хозяйственно, чтобы не испачкать, складывает её рядом, а потом смотрит на меня с особенной смелостью, которую я пытаюсь повторить, но не к месту улыбаюсь, опускаю глаза (как будто что-то потерял) и тут же поднимаю (как будто нашёл), и меленько, быстро перестукивается сердце, а в горле круглеет что-то плотное.

Игорь знает стихотворение, которым можно делать массаж: «Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы, ехал поезд запоздалый». Зерно изображается ударами пальцев, как будто печатаешь на печатной машинке, куры клюют ноготками, гуси щиплют кожу, слон топочет кулаками, в конце ниоткуда появляется письмо и долгими, нежными поглаживаниями идёт по позвоночнику, письмо шло и пришло: последний шлепок в любое место на спине. «А мать мне делала вот так», – сказал Игорь и шлёпнул меня по попе, повторяя умершую весной шутку. Мы замолчали, потому что оба заметили, что Игорь впервые упомянул свою маму.

Мы с Игорем идём к церкви от реки. Мы плавали, у нас однокоренные синенькие плавки, которые мы постоянно чувствуем: мокрый холодок, и наше тело стало как будто неудобным. Игорь ловко залезает в церковь (в который уже раз? снято?), а я решаю залезть через другое окно, и когда он оборачивается, чтобы подать мне руку, меня нет внизу, и мне приятно понимать, что он удивляется. Мне хочется не сразу же и не во всём следовать за Игорем, а сделать такой вот отступ – соседнее окно через пару минут: потерял меня? Но Игорь быстро, не позвав меня, прыгает в церковь, я слышу, как его тело собранно, прицелившись, приземляется. Мои колени горят от кирпичей, на ладонях крошка. Я встаю в оконном проёме – тень моя падает на разбитые пивные бутылки, Игорь смотрит на меня. Я спрыгиваю, в церкви пахнет гнилыми грушами, сыростью, вчера прошёл дождь. Игорь засовывает руку в штаны и решает («Мокрые!») снять плавки. Он спускает штаны, сделав угол правой ногой, футболка повисает на Игоре, тонкие ноги торчат из неё. Когда он снимает плавки, я отворачиваюсь, чтобы ничего не заметить, и чувствую особенное одиночество, которое бывает, если за спиной у тебя чужое, белое тело, а до коленей дотрагивается ветерок. Всю дорогу к дому мы почему-то молчим, «опель» в заплатках обгоняет нас и, стараясь, гудит впереди, забирается на холм. А в подъезде на лестнице Игорь резко останавливается, чтобы я врезался в него, и я врезаюсь, а он держит руками перила и стену подъезда, не пропуская меня. Я залезаю рукой в его карман, достаю оттуда, как будто шутя, комок мокрых плавок и прячу их в свой карман. Мы звоним в наши звонки, почти одновременно (Шура немного опаздывает) открываются двери. И пока я отвечаю что-то маме (пахнет помидорами и чесноком, летний ужин, макароны не буду), я слышу, как на балконе свистит Игорь, вызывая меня. Он успел пройти за стеной от двери до балкона и снова зовёт меня. Снято!

Бабушка пролезает в окно церкви, как в любой рассказ, и говорит: «Будем кайфовать!» Имеет в виду что-то детское, с шоколадной крошкой, слово услышала по радио («Как теперь говорят молодые люди!») и решила (семьдесят четыре года) вот так, шутя, за столом сказать кайфовать, хотя сама бы предпочла «Будем наслаждаться!». Меня пробивает внезапный пот, но я тут же понимаю, что нет, она не может никак знать, что мы с Игорем залезаем в церковь, ныряем под сцену, поворачиваем щеколду на двери сарая, и он говорит: «Покайфуем?» Нет, тут всего-навсего мороженое. Я ем мороженое (бабушка: «Кайф!») с острым чувством греха и даже, кажется, ощущаю запахи.

Осенью я планировал купить фотоаппарат, а пока взял «Любитель» у отца и практиковался (выдержка, диафрагма) неделю. Нужно было сдвинуть защёлку с верхней крышечки, и фотоаппарат, откинув створки, открывался, как коробочка с фокусом. Смотреть надо было сверху вниз, и там, на дне колодца, под толщей стекла отражался Игорь, поворот реки, лес, кошка, а если отогнуть ещё специальную лупу, то Игорь приближался, крупно облизывал губы. Когда я напечатал фотографии, оказалось, что всё вышло нечёткое, заплаканное: садовый домик, пионы, родители, гости на мамином дне рождения, Игорь задирает подбородок. Следующие двенадцать кадров я снимал иначе: долго прицеливался, просил Игоря держать у лица лоскуток узорчатого бабушкиного платья, чтобы настроить резкость. Отец научил меня выставлять расстояние до объекта, и я выставлял: три метра, два метра, один метр. Игорь, как и полагается, смеялся, брал лоскуток в рот, вешал на ухо, но я выжидал, пока ему надоест (выдержка, выдержка), так я запомнил его родинки, и потом, когда Игорь терял интерес, я набирал воздуха (диафрагма) и решительно нажимал на кнопку, плёнка, что-то схватив, уползала. Не терпелось быстрее доснять, чтобы завтра уже отнести в фотопечать: чётко или нет? И мы шли дальше в лес, Игорь стоял под елью, подавленный ветками и темнотой, и ехали к реке, где Игорь изображал памятник: голову чуть влево (вправо), рука на боку, а вторая поднята вверх, как бы прикрывает солнце, чёрная футболка, сумочка на поясе с тайнами (сигареты, игральные карты с голыми женщинами, кудри, клипсы, соски). Получилось чётко: Игорь остался на фотографиях со всеми тонкими складочками, в лесу и на речке, зелёный и синий фон, невысокий стриженый мальчик, аккуратная детская голова из размашистой Балашихи, футболка показывает тонкую любопытную шею.

В августе тётка, обнаружив как-то в кармане Игоревых шорт мокрые плавки, узнала, что Игорь ходит без спроса на реку. Она стала запирать его дома на нижний замок. «Пусть тебя отец отпускает, а я не разрешаю», – сказала тётка. За лето обточилось горе, все привыкли к смерти, и тётка устала жалеть Игоря и готовить для него, торопила уже осень, когда отец Игоря закончит ремонт в новой квартире, куда он решил переехать, и заберёт уже мальчика. Игорь подслушал, как она жаловалась знакомой на рынке, что вроде бы всего лишь ребёнок, а стирка, готовка – устала. Игорь не спорил и не защищался, но, когда она уходила на работу, свистел мне с балкона, и, если не выходной день, если отца не было дома, если тётка не должна была прийти на обед, если никто не курил на соседних балконах, если никто не вешал постельное бельё на верёвках перед нашим домом – если весь этот сложный набор совпадал, он ставил ногу на перила, залезал на них и, обняв ногами тонкую металлическую перегородку между нашими балконами, изобразив секс и стоны, подёргавшись, чтобы я испугался, что он упадёт, перелезал ко мне. Я отодвигал буйно, почти бесстыдно цветущие бегонии. Мы смотрели телевизор, перебирали отцовский шкаф с фототехникой, долго рассматривали политический атлас мира: я бы хотел поехать в (по слогам) Вальпараисо (заметили Раису), а я бы на остров Гоф (брит. в скобках расшифровывался до бритый, и только потом до британский). Выходить гулять мы боялись, но несколько раз с холодными весёлыми животами выбегали на улицу и сразу прятались в лесу от глаз соседей. Тётка работала на базе, с восьми до пяти, в пятницу до четырёх, идти пятнадцать минут, но на всякий случай Игорь вешал на свою входную дверь цепочку, а меня научил забыть ключ в замке, чтобы нас не застали. И однажды, когда отец пришёл с работы раньше времени, Игорь успел выйти на балкон и, пока я открывал дверь (да я в туалете был, а ключ забыл в замке!), перебрался обратно. Такого никто не мог предположить, и мы жили с ярким ловким чувством. Мы сидели на балконе, задрав ноги, ели ягоды из компота и старались подальше плюнуть косточку. Косточка от черёмухи вылетала незаметно и только мелькала в воздухе, а красная вишнёвая – намечала тяжёлую заметную дугу и падала. В дождливый какой-то день я показывал Игорю фотографии, которыми отец гордился, хранил в отдельном чёрном конверте. Пятилетний Денис уходит от объектива, просёлочная дорога, кепочка, шортики, не оборачивается. Денис чуть постарше протягивает маме руку, в том, как он показывает указательный палец, угадывается рана, хоть её и не видно, у мамы на лице удивлённое сочувствие: Денисочка, как же ты так? Денис на трёхколесном велосипеде во дворе кировского дома утопает в тополином пуху. Мама на лыжах под деревьями – подтянутый тренировочный костюм, собранная спортивная куртка, порывистый пушистый берет, недовольное лицо (Володя! Посмотри что на мне! Не надо фотографировать!). Из-за маминого лица фотография кажется незаконной, но отец рад, потому что поймал то, как снег летит на маму с ёлки и вот-вот упадёт. «Хочешь, я тебе мать покажу?» – спросил Игорь. И мне тут же стало стыдно за то, что моя мама тогда, на лыжах, смеялась от неожиданности и жива сейчас, а вечером придёт с работы. Когда Игорь полез к себе, чтобы принести фотографию, я представил лицо, которое увижу – худое и грустное, волосы за ушами, в глазах какой-нибудь намёк, ведь не может же быть, чтобы совсем ниоткуда. Игорь вернулся с эротическим триллером в руках и аккуратно раскрыл его в надломленном месте – страницы выпустили фотографию. Игорь осторожно, за краешек, как научили, взял полароидный снимок и показал мне из своих рук. За праздничным бутербродным столом сняты трое: мужчина и женщина, между ними мальчик, из которого потом появится Игорь, а пока только его брови и нос. На столе, пусть и вполоборота, но узнаётся лимонад, за головами – сгусток ковра. На лицах удивлённое восхищение фотоаппаратом (неужели сразу появится?), и мама Игоря совсем не похожа на ту, которую я представлял, ничего худого и нервного: волосы стянуты и приглажены, но на затылке разрастаются во взбитую, блестящую лаком причёску (так носит продавщица в хлебном отделе нашего гастронома), ровная полнозубая улыбка, золотая цепочка, шея кажется тёплой и надёжной, от подбородка спускаются две Игоревы родинки. Но больше всего меня удивили очки – уравновешенные, крупноглазые, с оправой из полупрозрачного пластика, почти как у моей мамы. Казалось невероятным, чтобы она, в таких очках, и вместо совсем страшного вспомнилось, как мамина подруга терзала кольцом свой большой палец. Стало неприятно, что у моей мамы похожие очки. Игорь почувствовал, что я насмотрелся, и сказал намеренно матерно: «Она всегда была ёбнутая». Он убрал фотографию обратно (поближе к корешку) в книгу и захлопнул её, повисли женские груди.