Книга Театральная сказка - Игорь Малышев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– В принципе, можно скинуть несколько десятков книг и улечься на полках, – предложил Мыш.
– Можно, – согласилась Ветка. – Только лучше бы нам просто найти дорогу обратно к сцене и там передохнуть.
Сказать, как часто бывает, оказалось проще, чем сделать. Из библиотечного лабиринта не было выхода. Сколько ни ходили Мыш и Ветка, конца и края книжным каньонам не предвиделось.
Белый ворон, как ни вглядывались они в небеса, не появлялся. Не слышно было и его знакомого хриплого «кру».
Ноги юных актёров отказывались идти.
Они уснули на книжной полке, дрожа и прижимаясь друг к другу – ночи в пустыне холодные.
Утром всё повторилось. Они промучились весь день в поисках выхода и уснули ближе к вечеру совершенно без сил.
Новый восход не принёс ничего нового.
Потом был ещё восход, и ещё…
Как и сказал Гном, смерть детям не грозила, но муки жажды и усталость оказались самыми настоящими.
– Я могу забраться на вершину стеллажа и посмотреть, куда нам идти, предложил Мыш, когда они лежали на полках, прячась от солнца.
Ветка поразмышляла над его идеей.
– Не надо. Во-первых, ты так слаб, что вряд ли заберёшься высоко. А во-вторых, стеллажи настолько высокие, что даже не видно, где они кончаются.
Они уснули и проспали весь остаток дня и всю ночь.
Когда Ветка проснулась, Мыш стоял рядом и смотрел на неё.
– Я знаю, как нам выбраться из этого лабиринта.
– И как же?
Мыш достал из кармана увеличительное стекло.
– Зачем это? – спросила девочка.
– Мы сожжём книги. Все до единой. Весь лабиринт сожжём.
Ветка поднялась на локтях и уставилась на Мыша.
– А дальше?
– Не знаю. Может, увидим ворона, а может, сами поймём, куда идти.
– Ты с ума сошёл!
– Нет, – ответил тот. – Наоборот. Я долго думал, и, похоже, это единственно возможный выход.
Он схватил с полки первый попавшийся том, распахнул его на середине, непроизвольно задержался, чтобы прочитать несколько строк.
– «Фарффарф. Аумаул. Иыите. Уиэте. Едлормпс…»
Вырвал страницу, долго и старательно мял её и тёр, превратив в итоге во что-то рыхлое, бесформенное.
Положил комок на середину распахнутого тома и принялся фокусировать луч на торчащем из кома бумажном уголке.
Наконец, бумага загорелась. Язычок пламени, вырастая, побежал по граням и изгибам скомканной страницы.
Мыш положил раскрытую книгу на полку и стал смотреть, как разрастается пламя.
Огонь, словно ленивая обезьяна, принялся переползать на соседние полки.
На детей повеяло сухим жаром.
– А теперь нам будет очень больно.
Мыш обнял Ветку и крепко прижал к себе…
Стихия бушевала долго. На детей рушились книги и горящие доски.
Ветка вскрикивала и даже плакала, но слёзы её сгорали, едва проступив.
Когда пламя отревело, успокоилось и пепел немного остыл, из-под него выбрались Ветка и Мыш, похожие на Адама и Еву, переживших пожар в раю, и, оглянувшись, увидели парящего невдалеке белого ворона.
Шагать по горячему, рыхлому пеплу очень трудно. Ноги детей проваливались в чёрные хлопья, как в снег. Они поминутно падали, но не расцепляли рук и лишь шептали друг другу:
– Ничего, уже скоро, потерпи…
…Гном долго отпаивал их холодной водой, ещё дольше отмывал от копоти и сажи. Потом, чертыхаясь, выдал им новую одежду.
– На вас костюмов не напасёшься! Они ж горят на вас! В прямом и переносном смысле. Что и говорить, огонь-детки.
Пепел сожжённых книг долго кружил по залу. И даже когда закрылась дверь и щёлкнул в замке ключ, чёрные хлопья ещё долго плавали в темноте вместе с налетевшими из-за сцены светляками.
Коммунальщики, как это иногда с ними бывает, сошли с ума. Несмотря на оттепель, топили, как в самые свирепые морозы. От батарей волнами шло сухое, ватное тепло. Форточки в окнах часовой не были предусмотрены, и спать там стало почти невозможно.
Мыш и Ветка лежали на подоконнике. Фонари снаружи лили яркий, и сегодня, наверное, из-за жары, особенно невыносимый свет.
Из коридоров временами доносились отдалённые тяжёлые шаги, пение и глухие удары. После смерти матери Альберт стал периодически напиваться прямо в театре и целыми ночами бродил с фляжкой в руке по местным лабиринтам. Говорил, что его мучает ностальгия по детским годам, а кроме того, он всё же не потерял надежды отыскать комнату, в которой собраны старые газеты.
Потом он обнаружил, что они открывали дверь в «революционный театр», и пришёл в ярость.
– Если дверь заперта, значит, кто-то очень не хотел, чтобы её открывали! Это вам ясно? – орал он почти как в прежние времена, до того как дети первый раз ушли за сцену. Только теперь в этих криках не было и следа прежней теплоты и сочувствия, а одна лишь чёрствая зависть и запах алкоголя.
– Кто дал вам право заниматься самоуправством в моём театре? Это мой театр, понятно! Только мой и ничей больше! Ни одна дверь не откроется здесь без моего ведома. Ни одна!..
Слушать его было тяжело.
– В какого-то Карабаса-Барабаса превратился, – с сожалением говорила Ветка, когда они с Мышом оставались наедине.
– Его можно понять, – пожимал плечами мальчик. – Ежедневно видеть перед собой счастливчиков, которые бывают в Засценье.
– Ага. Учитывая, что когда-то ты и сам был на это способен…
– Пытка.
– Только всё равно это не повод напиваться и вести себя как скотина.
Альберт натаскал толстых досок и теперь избирательно заколачивал двери в глубинах здания, следуя при этом своей не вполне понятной и весьма нетрезвой логике. Глухие удары, доносящиеся иногда из недр театра, означали, что режиссёр нашёл очередную дверь, за которую, по его мнению, не должны были проникнуть дети.
донеслось его рычащее пение.
Ветка, взбрыкнув несколько раз тонкими, как и положено девочке с таким прозвищем, ногами, скинула с себя одеяло.
– Чу-до-вищ-но, – произнесла она по слогам.
Мыш по-рыбьи вдохнул ртом горячий воздух, повернулся к лежащей на спине Ветке. В свете фонарей её незагорелое тело выглядело прозрачным, белым и оттого похожим на тела менад.
