Книга Мой одесский язык - Татьяна Соломатина

Над чёрным носом нашей субмарины

Взошла Венера – странная звезда.

От женских ласк отвыкшие мужчины,

Как женщину, мы ждём её сюда.

Она, как ты, восходит всё позднее,

И, нарушая ход небесных тел,

Другие звёзды всходят рядом с нею,

Гораздо ближе, чем бы я хотел.

Они горят трусливо и бесстыже.

Я никогда не буду в их числе,

Пускай они к тебе на небе ближе,

Чем я, тобой забытый на земле.

Я не прощусь с опасностью земною,

Чтоб в мирном небе мёрзнуть, как они,

Стань лучше ты падучею звездою,

Ко мне на землю руки протяни.

На небе любят женщину от скуки

И отпускают с миром, не скорбя…

Ты упадёшь ко мне в земные руки,

Я не звезда. Я удержу тебя.

Я помню… Я вспомнила!

В этом доме никого и никогда особо не интересовала проза – и тем более поэзия. Ну, может, только Нину. Или ещё жену надутого на меня навсегда Алёнушкиного двойняшки-Иванушки. Всё. И я помню, помню! Помню, как я читала Нине вслух, когда-то, под рюмку, за столом… Я вспомнила. Я читала ей это стихотворение Симонова! Давным-давно. Я читала, а она смеялась сквозь накатывавшую на неё грусть. Здоровая ещё Нина говорила мне:

– Какое пронзительное стихотворение. Как я понимаю Симонова. Только «звезда» у нас, наоборот, – Петя. Но рано или поздно он упадёт в мои руки.

Нина совсем расплакалась. Сейчас, в 2010 году, где-то за столом, накрытым в тени винограда под Жеваховой горой, она была способна только на слёзы шёпотом. Нагнувшись ко мне, она простонала:

– А упала я. Упала я. Лучше бы я умерла. Столько женщин всё ещё мечтают оказаться в его спальне, а там никому не нужным куском балласта лежу я. Он меня подмывает и меняет мне бельё. Стоит на коленях и просит прощения. За что? Почему они не дали мне умереть?

Я не знаю, что ответить.

– Очень красивое стихотворение. Одно из моих самых любимых у Симонова, – говорю я.

– Так вот из-за кого весь дом на ушах стоял, разыскивая для мамы стихи Симонова, – включаясь в наш с мамой тихий разговор, шутливо возмущается Ленка.

Мы пьём и смеёмся. Где-то в тени винограда под Жеваховой горой центр вселенной перемещается на наш край стола. На противоположном – Пётр Иванович. Ах, Пётр Иванович!

Вам правда в Ленкином доме сегодня срочно понадобилась капроновая нить?

Он тихо закипает. Как старый, крепкий, но уже чуть прохудившийся чайник. Закипает, шипя и заливая огонь. Но огонь сильнее и, смеясь, испаряет воду из старого чайника. Пётр Иванович встаёт и уходит. Не слишком демонстративно, чтобы не догадались. Но и достаточно очевидно, чтобы заметили.

Ах, Пётр Иванович! Вы так и не смирились с тем, что львята подросли. Другой вожак, пусть даже с дружеским визитом, пусть даже ножны со своей харизмой отстегнувший и в гостиничном номере оставивший, вызывает ваше уже немного стариковское беспокойство. Тихо, ша! Вы всё ещё глава этого прайда и останетесь главой, покуда смерть не разлучит вас с вашей Ниной, с вашими детьми, с вашим домом и с вашей вселенной где-то в тени винограда под Жеваховой горой. Это ваше священное право Мужчины, Мужа и Отца, и его все уважают. Но это не спорт – в священных правах не соревнуются.

– Идём, пора! – шепчу Ленке одними губами. Та вскидывает брови. – На море пора. И папа твой сердится. К тому же за этим столом уже хотят говорить не со мной, а обо мне.

Крепко целую Нину, глажу её по голове, ласково отцепляю спастические «птичьи» пальцы. За этим столом я сидела с ней. Больше мне здесь сидеть не о чем и не с кем.

Ленка уходит с нами.

Затылком чувствую, что Петя возвращается на свой законный трон в тени винограда. Он снова владеет всеми ими, он снова молод и полон сил, он снова варит и варит, варит и варит свою коронную шурпу.

Ах, Пётр Иванович!..

Я вас тоже люблю.

– Они мне потом печень выедят! – ворчит Ленка, подбирая мне наряд. Мой ею отвергнут. На море здесь принято ходить в парео. Ага! С моим пузом, напиханным «шубами», шашлыками, овощами-фруктами-ягодами, камбалами и глосиками – только в парео. Да и к чертям! Ночь. Я просто обязана нацепить то, что щедро достаёт мне из шкафа моя заботливая подруга.

На море снова пьём. По десятой? По одиннадцатой? «А помнишь?!. А помнишь?!. А помнишь?!.»

– Ой, Илюша, наверное, не надо было при тебе этого рассказывать, да? – опоминается Ленка.

– Ой, Ленусик, вы двадцать пять раз при мне всё это рассказывали! – в тон ей смеётся мой муж.

– Ой, сейчас мы тебе такое расскажем, чего ещё не рассказывали! Помнишь, как мы… Ой, наверное, вот этого точно не стоило при тебе рассказывать!

– Да-а-а-а… Такого я ещё не слышал! Но теперь-то уж чего…

Все хохочем в голос.

– Тсс!!! – После двенадцатой Ленка чуть трезвеет. – Тише! Потом папе скажут!

Ах, Пётр Иванович, вы всё ещё лев для своих львят, хотя они давно уже могут самостоятельно завалить стадо антилоп. Но если в этих домиках на берегу две без малого сорокалетние дамы в компании с чуть за сорок джентльменом шумят, то вам потом скажут. Здесь все так же знают всех, как и на моей Шестнадцатой. С той только разницей, что здесь все знают всех до сих пор… Здесь время не уходит, а пересыпается из колбы в колбу песочных часов. Как только упадёт последняя песчинка потока Петра Ивановича и колбы вновь совершат неизбежный переворот, владелицей и регулировщицей очередных «песков времени» в тени винограда где-то под Жеваховой горой станет…

– Ленка! Идём поплаваем! – обрываю я наши воспоминания и свои мысли.

Мы долго-долго плывём и болтаем о чём-то сентиментальном. Девичья пыль в глаза пущена, можно расслабиться. Илья тактично остаётся на берегу. Мы плывём и плывём. Медленно, неспешно, никуда не торопясь. Мы так трезвы, как будто и не было этих бесконечных рюмок. Ночь, звёзды, море. Море не моей стороны залива. Некогда открытый мною ещё один мир, с тех самых пор остающийся со мной.

– Девки! Вы обалдели?! – рядом с нами неожиданно выныривает мой муж.

Надо же, мы даже ни капли не испугались. Хотя обычно, когда кто-то внезапно выныривает так рядом… Сегодня очень дружелюбное море. Невероятная ночь. Абсолютный покой, так редко даваемый тёмными огромными водами. В море всегда немного настороже. Всегда, но только не здесь, не этой ночью.

– Вы посмотрите, куда заплыли! – фыркает он.

Оглядываемся.

Позади безбрежная тёмная синь, наполненная лишённой берегов жизнью.