Книга Показания поэтов. Повести, рассказы, эссе, заметки - Василий Кондратьев

О дальнейшем Аполлинер пишет, что царевна сбежала с римлянином к северным границам империи, в Паннонию, на Дунай. Наступила зима, однажды утром Саломея впервые увидела, как замёрзла река: и новость, и любопытство вывели её одну на сверкающий голубоватый лёд. Царевна шла, танцуя, всё дальше, приходя в исступление от окружающих блеска и холода; именно здесь, уверяет поэт, она вспомнила и вновь ощутила тот же прилив безумия, что и в поцелуе пророка. Но она зашла далеко, лёд проломился – и в последних судорогах голова Саломеи показалась из полыньи, как будто лежала на серебряном блюде. Тело несчастной балерины нашли только по весне. Однако Аполлинер считает, что душа Саломеи не успокоилась, а с тех далёких дней бродит по Карпатам: ночью она рыщет волком по горам, вблизи замков и деревень; её можно почувствовать в сумеречных болотных огоньках или возле костров, когда вокруг них хороводят бешеное, разнузданное коло. А это меняет мнение о том, что легендой о волколаке мировая культура обязана только славянам.

Что касается Жюля Лафорга, то о безумии Саломеи он утверждает, что причиной её смерти были зависть к звёздам – ведь мало кто знает, что каждое украшение было ей подобрано под своё светило, – и путаница мистицизма в поисках «небесного двойника». В ночь после казни Иоканаана она оступилась в потёмках, сорвавшись в своём астрологическом экстазе со скалистой террасы дворца… Но такой конец ничего не меняет – как и не объясняет. Мне же интереснее всего то, почему в моей памяти среди вещей детства и прошлого оказалась осыпанная шелковистыми лепестками книжка в зелёном переплёте, книга Лафорга, которую мне недавно, совсем накануне, дали читать.

Вот она здесь, наконец раскрытая на нужной странице, у меня на столе, среди разложенных карт и карточек. На стене, слева, плакат с женщиной, напоминающей королеву манежа. Ветер распахнул створки настежь, за окном высоко в ночи стоит сильная, жаркая луна. По полу тени скользят, как кошка. Прозрачный чайник на плите давно выкипел и шипит, а от звякающего на его дне серебряного кольца лучится слабый пар. В бутылке с желтоватой водкой пузырится, подпрыгивает кокон: вдруг из него вырвется мотылёк, запорхает, забьётся крыльями о стекло?

За две, три хорошо свёрнутые сигареты «Драма», конечно, развеялась за окнами и утренняя дымка; обнаружились совсем ясно близкие внизу дома и уходящий парк, без обмана. Всё то, что вчера казалось, на сегодняшний день разлетается, как мошкара или плохо запоминающийся сон невротика. Только табачный дух, оставляющий горький привкус, помнит об этом.

Если внимательно посмотреть на подмоченную за ночь афишу со вчерашней выставки, нельзя не улыбнуться и на бижутерию портрета, и тому, что творят воображение и влюблённость. И мы же не дети, всего пугающиеся в тёмной комнате – а любим скорее гадать да угадывать – но иногда верим, что нет смысла в созвездии.

За окном же светло и пусто, нетронутый свод без звёзд; только напёрстное серебро пальцев, разбирающих на столе пасьянс. Мы, конечно, не знаем смысла Таро. Но если разложить все имеющиеся карты – по правилам старой «географической» игры, – то перед нами откроется свой путеводитель. Все эти картинки, заполненные карточки, черепаховые и тиснёные визитки, таблички коллекций, почтовки с балеринами и актрисами – и карты рисованые, военные на топографических планах, тюремные с королями из старых газет и карты любительские порнографические, с девицами тройкой, тузом и валетом – все составляют расклад великого аркана, тайны, совокупляющей арканы младшие, содержащие граций, фурий, 12 созвездий и все масти: всё это как старинные «табачные карточки», собрание нескромных вкладышей, разложенное в таком хороводе причудливых копуляций, которого в органической химии нет. Не случайно курильщики в клубах дыма чувствуют воспоминание, оставляющее на губах горький след.

В этих картах не кажется, а рассказывается, почти наугад вычитывается та самая карта, краплёная память.

Все три оставшиеся карточки из коллекции, лежавшие передо мной кверху крапом, перевернулись, как побитые мишени, одна за другой: выпадающие по мастям королевы, не царевна, а три актрисы, которых в Петербурге помнит любой камень.

Одна такая, какую мог видеть и описал Оскар Уайльд, обнажённая, как звёздное небо, в нитях сверкающих драгоценностей, каждый камень которых стоит зрения его ювелиру; быстрая, тонкая, как змея, в бледно-зелёном газовом покрывале. Это эскиз Бакста – хорошо известная акварель, – для Саломеи, в которой Ида Рубинштейн покоряла фокинскими танцами зрителей, для них – воплощение русского декаданса, «Египетские ночи» Аренского, где балерина собрала много больше голов.

Следующая картинка из альбома, который богема петербургского кабаре «Бродячая собака» со стихами Кузмина, Ахматовой, Гумилёва поднесла в честь Тамары Карсавиной – Саломеи, похожей на блуждающую комету в космической, бесконечной мантии: на колене царевны каждый вечер «русских балетов» Сергей Судейкин рисовал розу. Судейкин превратил зал на Елисейских полях в ад под звёздами чёрного неба; два ангела с лазоревыми крыльями стояли над царевной, пока перед ней чередой проходили замученные, чудовища творили казни, и кровь – если вспомнить, что немного спустя мэтр создаст «Маску красной смерти», – лилась.

И ещё одна Саломея, белокурая, в белом газовом платье, перевитая золотом; её золочёные туфли блестят в танце, сверкают голубые молнии на багряном зареве. Сейчас трудно представить себе этот спектакль Евреинова, запрещённый за «порнографию»; мы не видели, как Николай Калмаков, волшебник из Петергофа, мастер невероятных кукол, одел Саломею – Наталию Волохову, легендарную «снежную маску» стихов Блока.

К сожалению, в моё собрание не попали ни Алиса Коонен, игравшая Саломею у Таирова, ни Ольга Глебова-Судейкина, исполнявшая в «Бродячей собаке» танец семи покрывал, ни Ольга Спесивцева, сменившая Карсавину в балете Шмита – ни тем более Алла Назимова… Как передать все танцы, поставленные Романовым, Леонтьевым, Лифарем, Голейзовским? Спектакли, которых не видели, жизни, о которых не узнали, – напоминают потерянные навсегда возможности, утраченные чары, сваи, лежащие в основании Петербурга. Каждая карта – изображение, преданная повесть; только желанная карта, та, которую и гадание, и надежда, имеет не значение, а имя. Я перевернул её. Это была не карточка с загнутым в просьбе ответа уголком, не фотография на память, а обычная «французская» игральная карта, червонная дама.

Любая цыганка – или хотя бы ваша родная тётка – скажет, что по этой карте загадывают «предмет любовный». В уголке карты сердце, коронка и имя – Юдит, – которым с изобретения «французских карт» называют червонную королеву.

Та самая Юдифь, обольстившая и обезглавившая ассирийского Олоферна, – и ведь это её портрет, вывешенный плакатом в Летнем саду, завлёк меня во весь этот паноптикум. Я попытался понять, что чувствовал тот художник, который первым увидел в благочестивой Юдифи такое странное, карточное двуличие, что если перевернуть всё вниз головой – получится то же… В какой комнате картины с гибелью Крестителя и с доброй израильтянкой висели напротив, как зеркала: какая ещё любовная тайна, может быть, погубившая своих героев, сгорела в старых хрониках? Как же я мог разглядеть Саломею, пускаясь за ней повсюду, если столько веков каждое упоминание о ней, возникающее в недобрый час против воли, рождает новую легенду?