Книга Время банкетов - Венсан Робер

Но обычно тостами дело не ограничивалось: праздник считался неудавшимся без нескольких стихов, а главное, без каких-нибудь куплетов «на случай», как выражались в ту пору. Местный поэт декламирует несколько строф своего сочинения в честь героя банкета или исполняет песню на злобу дня. Стихотворения и песни чаще всего не отличаются большим мастерством, но пренебрегать ими было бы серьезной ошибкой: во-первых, потому, что в ту пору в стихах можно было высказать то, чего нельзя сказать в прозе (или по крайней мере высказать иначе, чем в прозе)[170], а во-вторых, потому, что современники придавали этим стихам огромное значение: брошюры, о которых мы только что упомянули, воспроизводили эти сочинения полностью, какими бы пространными они ни были. Мы ничего не поймем в популярности Беранже в среде либеральной буржуазии, если забудем о значительном месте, которое песня занимала в ту пору в общественной жизни, даже в жизни элит: публика слушала песни внимательно и знала их очень хорошо. В число гостей всегда входило какое-то количество стихотворцев или сочинителей песен; конечно, все они занимались поэзией как любители, но сегодня перечень их изумляет. Действительно, поскольку обыкновение петь в конце парадного обеда в течение XIX века вышло из моды в хорошем обществе, мы склонны полагать, что обыкновение это всегда носило исключительно простонародный характер. Поэтому Жан Тушар с некоторым недоумением сообщает, впрочем не настаивая на этом, что в эпоху Реставрации самые известные политические деятели «не гнушались» сочинением куплетов на случай[171]. Мастером этого дела был, например, юный Шарль де Ремюза, лидер либеральной молодежи, получивший от природы самые разные дары (он, например, сочинил для своего свадебного банкета прелестную песенку под названием «Привидение» — намек на возвращение Казимира Перье в замок Визиль после нескольких лет отсутствия)[172]; но гораздо удивительнее другое: и Лене, министр внутренних дел в 1816–1817 годах, и Мартиньяк, председатель Совета министров в 1828–1829 годах, тоже не чуждались этого занятия! Во Франции, говорили тогда, «все кончается песнями». Это, конечно, неверно применительно к нашему времени, это, к великому сожалению баронессы Стафф, было неверно уже в конце XIX века, но это было вне всякого сомнения верно в эпоху Реставрации: сочинить песню и исполнить ее на большом банкете, как это сделал Беранже со «Священным союзом народов» в Лианкуре во время праздника, устроенного в честь освобождения французских земель, означало высказать свою политическую позицию, а для начинающего поэта или честолюбивого юноши — еще и привлечь внимание к собственной персоне или собственному таланту[173]. А если герой праздника был в состоянии немедленно или спустя недолгое время ответить в стихах на адресованные ему куплеты, как, например, сделал в Эдене в сентябре 1828 года депутат от Па-де-Кале Дегув де Нунк, это лишь умножало его славу.

Зная, какую важную роль играли тосты и песни на любом банкете, мы лучше поймем, какое шокирующее впечатление производили бессловесные банкеты первых лет Реставрации. Мог ли праздник считаться удавшимся без тостов и песен? Либералы отвечали на этот вопрос положительно, и у них были на то свои резоны, однако, как мы видели, уже весной 1820 года они очень охотно возвратились к старой системе: можно предположить, что их аргументация не вполне убеждала их самих, а главное, бессловесные банкеты мало годились для мобилизации общественного мнения, потому что информация, транслируемая датами, музыкой, убранством залы, была лишь подразумеваемой, а значит, нуждалась в дешифровке. За редчайшими исключениями, либеральные банкеты следующего периода сопровождались тостами, как правило весьма многочисленными, хотя обязательный первый тост за короля звучал на них не всегда. Чаще всего к тостам прибавлялись и песни. Таким образом, банкеты протекали как «настоящие семейные празднества»: респектабельность гостей, благопристойность их поведения позволяли всем забыть о разногласиях, слиться в едином порыве, проникнуться доверием друг к другу. Однако очевидно, что семью, как и общество в целом, либералы понимали не совсем так, как их противники-роялисты.

Глава 4. ОБОРОТНАЯ СТОРОНА КАРБОНАРИЗМА (1818–1824)

Старые истории Реставрации, написанные с либеральных или республиканских позиций, рассматривают начало 1820‐х годов под знаком карбонаризма. Это очевидно для всякого, кто читал рассказы о заговорах в Бельфоре и Сомюре или страницы, которые историки XIX века посвятили аресту, процессу и казни капитана Валле в Тулоне или судьбе четырех молодых сержантов из Ла-Рошели, не предавших своих товарищей и гильотинированных на Гревской площади. Рассказы эти полны потрясающих сцен, достойных внимания драматургов и кинематографистов: всадники, скачущие навстречу Лафайету, чтобы предупредить его о разоблачении бельфорского заговора и в последний момент направить его экипаж в другую сторону; позорный столб в Меце, усыпанный цветами и лавровыми ветками сразу после того, как палач привязал к нему карбонария, приговоренного к этому унизительному наказанию; народное поклонение капитану Валле: его тайно похоронили за кладбищенской оградой, но в 1830 году могилу удалось обнаружить, потому что во время погребения кто-то бросил в нее персиковую косточку и за восемь лет на этом месте выросло персиковое дерево… В романтичности и романичности карбонаризму не откажешь[174].

Вдобавок карбонаризм вызывает интерес, потому что окружен тайной. Его ритуалы, секретные собрания, устрашающий церемониал принятия в члены общества, характер даваемых клятв; его происхождение из Неаполя и, в более дальней перспективе, из Франш-Конте; его возможные связи с другими европейскими либеральными тайными обществами; его наследники, от реформированных карбонариев Буонарроти[175] до тайных обществ Бланки, — все это возбуждало романические умы и подпитывало фантазмы тех, кто свято верит в тайные пружины политической жизни, в зреющие под покровом ночи (а то и под покровительством Сатаны) заговоры, участники которых подают сигнал к революциям или даже стремятся затянуть в свои дьявольские сети все общество целиком. Понятно, какую выгоду может извлечь из этого видения мира историческая паралитература, продолжающая традиции давно прекратившего свое существование «Международного журнала тайных обществ». В недавнее время гораздо более серьезные исследователи осознали, какой огромный интерес представляет карбонаризм для исторической и политической науки: до Второй мировой войны и Сопротивления в истории Франции не существовало тайного движения подобного размаха, в котором, по всей вероятности, участвовали около пятидесяти тысяч человек, в том числе многие будущие видные государственные деятели Июльской монархии и большинство республиканских и социалистических политиков этого поколения. Так вот, глобальный переход к тайной деятельности, принятие иерархического тайного общества как главной (хотя и переходной) формы политической ассоциации ставят перед политологом множество вопросов об использовании тайны в политике. Одним словом, со всех точек зрения карбонаризм представляется явлением крайне увлекательным[176].