Книга Я слышу, как ты дышишь - Остин Марс

— Я от него ушла, — она сделала паузу, вдруг испугавшись, что "часы истины" могут с ней не согласиться, но они промолчали. Она продолжила, стараясь сделать голос максимально холодным и отстраненным: — Я предлагала ему поехать со мной, много раз предлагала, он отказался — его проблема. Я ему ничего не должна, пусть выкручивается своими силами, он не ребенок.

"Дзынь."

— Сколько ему?

— Двадцать один.

— И вы не уверены, что он не ребенок? — иронично констатировал министр, Вера с досадой поджала губы:

— В моем мире в семнадцать заканчивают школу, он студент, и будет им еще долго, это значит, что он полностью зависит от родителей, для меня это ребенок.

— Я в двадцать один уголовные дела расследовал и врагов короны на виселицу отправлял, меня уже полстолицы ненавидело.

— Я тоже в двадцать один была уважаемым ценным специалистом, но не все такие, как мы, и это абсолютно нормально. В моем мире многие до тридцати живут с родителями, в этом нет ничего плохого, когда растет продолжительность жизни, увеличивается и детство, это логично.

— Хватит пытаться себя убедить, что встречаться с ребенком — это нормально, — фыркнул министр. Вера с досадой поджала губы, помолчала и буркнула:

— Я тоже не старуха, мы подходили друг другу.

— Но вы и не ребенок. Вы достигли определенного уровня навыков в шитье и кулинарном мастерстве, юные девушки так не умеют. Вы уверенно двигаетесь, как будто давно живете в этом теле и оно давно не меняется, у вас твердая рука, вы пишете идеально отточенными линиями, это мастерство, которое требует опыта.

— Работа у меня такая.

— На работе вы тоже успели подняться до хоть и маленького, но все же начальника.

— Это молодая область производства, она сформировалась буквально недавно, там в принципе нет старых специалистов.

— Не убедили.

Она показала язык и он рассмеялся, вздохнул:

— Ладно, я не буду допытываться, если вам неловко говорить о возрасте, но просто признайте — вы завели себе не мужчину, а игрушку, вроде маленькой собачки.

— А давайте мы просто оставим эту тему и не будем к ней возвращаться? Я просила рассказать что-то хорошее, а в итоге разговор свернул к тому, что я старуха.

Он рассмеялся, она тоже улыбнулась, попробовала чай и сказала:

— Все, можно пить. Я буду просто держать, а вы сами наклоняйте, — она взяла чашку двумя руками, мягко придерживая снизу, он чуть наклонил, сделал глоток и сам выровнял, она спросила: — Удобно?

— Отлично. Док меня постоянно обливает.

Она фыркнула и рассмеялась, поставила чашку и спросила:

— Пироженку?

— Это все мне?

— А вы осилите все?

— Я осилю гораздо больше. Но чую, скоро мне из-за вас придется либо тренироваться трижды в день, либо брать утяжеленное оружие, что гораздо вероятнее. Вам меня не жалко?

— Ни капли, — рассмеялась Вера, — каждый человек — хозяин своей жизни, выбирайте, что для вас приоритетнее, я вам насильно ничего в рот заталкивать не буду.

Он медленно глубоко вдохнул, тихо рассмеялся, с иронией и ностальгией вздохнул:

— Придется топор со стены снимать. Говорил мне отец — учись владеть тяжелым оружием, а я отмахивался, говорил — зачем вообще придумали эти огромные неуклюжие топоры? Ты же им пока один раз замахнешься, я успею мечом два раза ударить, кругом тебя обежать и по носу щелкнуть! А он обзывал меня стрекозлом летучим, и говорил, что бегать по стенам нечестно.

Вера кожей чувствовала, как он улыбается, нежилась в этом тепле как в одеяле, молчала. Министр со скрипом оперся на стол и неохотно сказал, все еще улыбаясь:

— Вера… я должен сказать вам кое-что. Вообще я давно должен был это сказать, и даже собирался, но каждый раз что-то мешало.

Поскрипывал стол, шелестела ткань, тихо пощелкивала, остывая, духовка, на улице шуршал ветер, пауза затягивалась.

— Это что-то страшное? — шутливо улыбнулась Вера.

— Ну… как посмотреть. Для вас, наверное, нет. А в моем мире — да.

Пауза опять затянулась, Вера устала ждать и пожала плечами:

— Может вы, пока собираетесь с силами, пироженко попробуете?

Он прыснул и рассмеялся, нервно, но с облегчением, кивнул:

— Давайте, — она нащупала крайнюю ложку и протянула ему, отложила на блюдо, взяла себе следующую и сунула в рот.

— И как вам? Чего добавить? Двейн сказал, надо больше соли.

— Не надо, он все любит соленое. Нормально. Я бы сахара добавил.

Она улыбнулась и встала, подавая ему чашку, села, взяла свою. Неуютная пауза опять повисла в воздухе, она спросила:

— Прямо настолько страшно? Мне казалось, все самое ужасное я уже знаю.

— Не все, — нервно улыбнулся министр, пошелестел, ругнулся и встал.

— Что такое?

— Да ничего особенного, — его шаги прошлись к ведру, вернулись обратно, — куски от меня отваливаются, хорошо, что вы этого не видите.

— Заживает?

— Да, корку случайно смахнул. Все, уже выбросил. Представим, что этого не было.

Вера улыбнулась, слушая, как он садится за стол, шутливо шмыгнула носом и вздохнула:

— Знаете, что я люблю больше, чем кофе и шоколад?

— Что?

— Обдирать корки.

Он рассмеялся, шутливо изобразил укоризну:

— Фу, Вера! Гадость же.

— Ничего не гадость, медитативное занятие, включает в мозгах программу обновления.

— Не надейтесь.

— Ну чуть-чуть?

— Забудьте, это ужасно, я даже не знаю, это неприличнее или отвратительнее.

— Чего? Тел отважных лейкоцитов?

Он мрачно засопел, она рассмеялась, он наконец смущенно с досадой сказал:

— Я правда надеялся, что до этого не дойдет.

— Ладно, все. Еще пироженку?

— Давайте. И чай.

Она протянула ему следующую ложку, подала чай, села и задумалась, как бы из него выковырять новую страшную тайну.

— Вы уже собрались с силами?

Он тихо рассмеялся, пошуршал рукавами, с досадой буркнул:

— Нет. Вроде бы ничего сложного, но…

— Начните издалека. Знаете, как это делают — "один мой друг…"

Министр рассмеялся, Вера скорчила рожицу, разводя руками:

— Ну да, самый палевный способ, а что делать? Можете сказку рассказать. Типа "однажды давным-давно, жил в некотором царстве один министр. И было у него…"

— …в жизни столько вранья, что он погрязал в нем все глубже, и уже не знал, как выбираться. Когда я понял, что лично вам, с точки зрения морали вашего мира, будет, скорее всего, все равно, уже прошло слишком много времени… Черт. Пойду я в ванную, смою эту гадость.