Книга Миланская Роза - Звева Казати Модиньяни

— Из этого парня может кое-что получиться, — сказал как-то Иньяцио жене. — Он не похож на братьев. Анджело — наш сын, а говорит и действует, как чужой. Но в голове у него мозги есть.

И Иньяцио покрутил указательным пальцем у виска.

— Что там есть? Хорошее или плохое? — с горьким вздохом спросила Алина.

А через несколько дней Анджело в очередной раз исчез. В доме уже привыкли и знали, если Анджело не выходит к завтраку вместе со всеми, значит, опять исчез. В последний раз он сбежал перед призывом на военную службу и сел в генуэзском порту на торговое судно, направлявшееся в Африку.

— Ничего, когда-нибудь он вернется и останется навсегда, — сказал Иньяцио, успокаивая жену. — Воздух «Фавориты» в крови у него, как и у всех Дуньяни. Дорогу домой он найдет всегда.

Каждый раз Анджело возвращался с подарками и с рассказами о своих приключениях. Роза слушала его открыв рот, и в ее воображении фигура брата разрасталась до гигантских масштабов. Он казался ей повелителем мира, разделявшим трапезу с африканскими царями, арабскими халифами и индийскими магараджами. Он знал английских баронетов, бродил по восточным базарам, говорил на всех языках и умел читать по звездам. Тем более умел он читать мысли восторженной девочки.

Но после войны что-то изменилось. Иссяк источник его повествования, угасли порывы юности. В 1915 году Анджело оставил дома девочку, а вернувшись в 1918-м, нашел женщину, которая с радостным плачем кинулась брату на шею.

— Не надо, не надо, — сказал тогда Анджело, резко оттолкнув сестру.

— Почему? — спросила Роза, не в силах скрыть обиду.

— От меня воняет, чувствуешь, воняет, — раздраженно произнес Анджело, мрачно взглянув на нее.

Роза с помощью Джины нагрела несколько больших кастрюль горячей воды, чтобы брат отмылся от окопной грязи и освободился от вшей. Она надеялась, что, как следует помывшись, Анджело станет прежним любящим фантазером. А он вдруг начал избегать ее.

Наконец она решилась и во время завтрака подступила к брату с расспросами.

— Почему ты не хочешь говорить со мной? — спросила Роза.

— С чего это тебе такое пришло в голову? — возразил Анджело, крошивший в молоко хлеб.

— Ты меня больше не любишь, — с упреком произнесла Роза.

— С чего это ты взяла? — спросил Анджело, не отрывая глаз от кружки.

Оба замолчали. Тишину нарушало лишь тиканье ходиков в углу. Бабушка, сидя у очага, бормотала молитву.

— Я знаю. До войны ты всегда был рядом со мной. Мы играли, болтали. А теперь ты меня не замечаешь, — обиженно произнесла Роза.

— Ты выросла, — сказал Анджело, отодвигая кружку.

— Ну и что?

Роза подошла поближе к брату. В глазах ее читалась решимость разобраться во всем до конца.

— Ты больше не ребенок, — произнес Анджело, заглянув ей в лицо.

Роза подошла к нему, обняла за шею и поцеловала жесткие волосы. Анджело взял ее за талию, такую тоненькую, что ее можно было обхватить ладонями, и посадил себе на колени, как когда-то сажал ребенком. Роза не расцепила рук, и он прижался головой к ее груди. Дрожь пробежала по телу Анджело. Он хотел лишь выразить сердечную нежность к сестре, но помимо его воли в это объятие вкралось иное, тревожное, смутное чувство. Анджело резко отстранил Розу и рывком вскочил на ноги. Они переглянулись, чувствуя смущение и не находя слов друг для друга.

А из угла донесся голос сидевшей у очага бабушки, голос мудрости и здравого смысла.

— Нельзя шутить с огнем, — произнесла старуха. — Огонь обжигает…

Оба одновременно обернулись к очагу. Бабушка как завороженная смотрела на охваченное пламенем полено и, казалось, забыла о присутствии внуков. Словно она их не видела и не слышала…

— Я пойду в деревню, — бросил Розе Анджело.

Он вернулся поздно, вдрызг пьяный. С того дня он все время пропадал в остерии, возвращался вечером и избегал Розу. После этого объятия на кухне брат и сестра перестали разговаривать друг с другом.

Глава 3

Старинный буковый стол был накрыт белой скатертью голландского полотна; салфетки продеты в деревянные кольца с резным цветочным узором. Сиял лавенский фарфор парадного сервиза, сверкали бокалы муранского стекла, синие, на темно-зеленых ножках. На серебряных столовых приборах была выгравирована буква «Д» — Дуньяни.

Роза с удовлетворением созерцала результат своих трудов. Такой парадный стол обычно накрывали по большим праздникам или ожидая уважаемых гостей. Кухня, огромная, почти в сорок квадратных метров, с балочными перекрытиями, с полом, покрытым плитками из обожженной глины, с огромным камином и длинными скамьями, была средоточием всей жизни дома.

Здесь ели, болтали, обсуждали дела, мылись, играли в карты или в лото, принимали гостей и разговаривали с работниками. Женщины шили, гладили, стирали на кухне, а мужчины спорили, курили, обсуждали ход полевых работ, виды на урожай, удои коров или планы закупки сельскохозяйственного инвентаря. В холодные дни на кухне служили молебен.

В «Фаворите» был еще и «обеденный зал», то есть столовая, которой, впрочем, никогда не пользовались. Ее демонстрировали важным гостям, показывая, что столовая имеется, а потом снова запирали.

Рядом с кухней находилась кладовая. Анджело, побывав в море, называл ее «камбуз». Здесь стояли лари с пшеничной и кукурузной мукой. С потолочных балок свисали круги колбасы и окорока ветчины, связки чеснока и лука. На полках хранились сыры, варенье, яблоки, картошка.

Между кухней и «обеденным залом» находилась лестница, которая вела наверх. Там располагались спальни и хранилось зерно. «Обеденный зал» и внутренняя лестница говорили о некоторой изысканности вкусов, так же как десять тысяч саженей земли неоспоримо свидетельствовали о зажиточности семьи Дуньяни. Правда, в доме не было ни туалетов, ни ванн, ни электричества, ни парового отопления. Дуньяни считали все это ненужными причудами богачей — есть следовало в тепле, а спать в холоде. От частого мытья в горячей воде организм становится изнеженным, слабеет, теряет силы, отступает от добродетелей и склоняется к греху.

В полдень вернулись домой мужчины. Они тщательно соскребли грязь с башмаков о железную поперечину, вкопанную у порога, и повесили шляпы и плащи на вешалку у входа.

Роза только что управилась с закуской, разложив на блюде тонко нарезанную ветчину, свернутую трубочками, с начинкой из зелени и кисло-сладких фруктов.

Первой, во главе стола, села бабушка, непрерывно бормотавшая молитвы и перебиравшая костлявыми пальцами зерна четок. На ней было черное платье, а на голове — черный хлопчатобумажный платок, стянутый узлом на затылке. Роза никогда не видела бабку в другом наряде. Никто точно не знал, сколько ей лет, но она говорила, что родилась в начале сороковых годов прошлого века. О событиях 1848 года у нее сохранились четкие воспоминания. Иногда она напевала слабеньким голосом народную песню, что пели во времена австрийского вторжения. Там говорилось, что надо схватить за чуб «сукиного сына Радецкого», сунуть его в котел и сварить хороший бульон. Бабушка, святая женщина, пела и смеялась, обещая сгубить в кипятке бравого австрийского генерала.