Книга Век Вольтера - Уильям Джеймс Дюрант

становится лишь фразой.

ВОЛЬТЕР. Да, это так.

БЕНЕДИКТ. Ну и кто же из нас предлагает большее утешение неизбежному побежденному большинству? Думаете ли вы, что окажете услугу труженикам Франции и Италии, если убедите их, что их придорожные святыни, их кресты, религиозные изображения и благочестивые приношения — это бессмысленные балаганы, а их молитвы обращены к пустому небу? Может ли быть большая трагедия, чем то, что люди должны поверить, что в жизни нет ничего, кроме борьбы за существование, и ничего определенного, кроме смерти?

ВОЛЬТЕР. Я сочувствую вашим чувствам, отец. Я был тронут и взволнован письмом, которое пришло ко мне от мадам де Тальмон. Я хорошо помню: «Я думаю, сударь, что философ никогда не должен писать иначе, как стремясь сделать людей менее злыми и несчастными, чем они есть. Вы же поступаете совершенно наоборот. Вы всегда пишете против той религии, которая одна способна обуздать зло и утешить в несчастье».4 Но я тоже верю в то, что в конечном итоге истина станет благословением даже для бедных.

БЕНЕДИКТ. Истина не является истиной, если она не остается истиной в поколениях. Прошлые поколения не верят вам, будущие поколения будут упрекать вас. Даже победители в борьбе за жизнь будут порицать вас за то, что вы отняли у бедных надежды, которые примирили их с их скромным местом в неизбежном расслоении любого общества.

ВОЛЬТЕР. Я бы не согласился на такой двойной обман бедняков.

БЕНЕДИКТ. Мы не обманываем их. Мы учим их вере, надежде и милосердию, и все эти три качества являются настоящим благом для человеческой жизни. Вы отпускали жалкие шуточки по поводу Троицы; но представляете ли вы себе, какое утешение принесла миллионам и миллионам душ мысль о том, что сам Бог сошел на эту землю, чтобы разделить их страдания и искупить их грехи? Вы смеялись над рождением Девы Марии, но есть ли во всей литературе более милый и вдохновляющий символ женской скромности и материнской любви?

ВОЛЬТЕР. Это прекрасная история. Если бы вы прочитали все мои девяносто девять томов, то заметили бы, что я признаю ценность утешительных мифов.5

БЕНЕДИКТ. Мы не признаем, что это мифы; это глубочайшие истины. Их последствия — один из самых достоверных фактов истории. Я не буду говорить об искусстве и музыке, которые они породили и которые являются одной из самых богатых частей наследия человека.

ВОЛЬТЕР. Искусство было превосходным, но ваши григорианские песнопения — это мрачная скука.

БЕНЕДИКТ. Если бы вы были глубоким человеком, вы бы оценили ценность наших ритуалов и таинств. Наши церемонии объединяют поклоняющихся в живую драму и объединяющее братство. Наши таинства — это действительно то, что мы называем внешними знаками внутренней благодати. Родителям приятно видеть, как их ребенок через крещение и конфирмацию принимается в общину и в наследство древней веры; таким образом, поколения объединяются в вечную семью, и отдельному человеку не нужно чувствовать себя одиноким. Для грешника благом является исповедание своих грехов и получение отпущения; вы скажете, что это лишь позволяет ему грешить снова; мы же скажем, что это побуждает его начать лучшую жизнь, не обремененную грузом вины. Разве ваши психиатры не пытаются найти замену исповеди? И не создают ли они столько же невротиков, сколько лечат? Разве не прекрасно, что в таинстве Евхаристии слабый человек укрепляется и вдохновляется единением с Богом? Видели ли вы когда-нибудь что-нибудь прекраснее, чем дети, идущие на первое причастие?

ВОЛЬТЕР. Меня до сих пор шокирует идея съесть Бога. Это пережиток дикарских обычаев.

БЕНЕДИКТ. Вы снова путаете внешние признаки с внутренней благодатью. Нет ничего более поверхностного, чем утонченность; она судит обо всем по поверхности и считает это глубоким. Вся современная жизнь введена им в заблуждение. В религии зрелый ум проходит три стадии: вера, неверие и понимание.

ВОЛЬТЕР. Возможно, вы правы. Но это не оправдывает лицемерия ваших грешных прелатов и преследования честной мысли.

БЕНЕДИКТ. Да, мы виновны. Вера хороша, но ее служители — мужчины и женщины, непогрешимые и грешные.

ВОЛЬТЕР. Но если его служители ошибаются, почему они претендуют на непогрешимость?

БЕНЕДИКТ. Церковь претендует на непогрешимость только в отношении своих самых официальных, фундаментальных и взвешенных суждений. Если мы хотим, чтобы разум или общество были спокойны, то где-то споры должны прекратиться.

ВОЛЬТЕР. И вот мы возвращаемся к удушающему соглашательству и жестокой нетерпимости, которые были бичом моей жизни и позором церковной истории. Я вижу, как снова открываются двери инквизиции.

БЕНЕДИКТ. Надеюсь, что нет. Именно из-за слабости папства инквизиция была столь жестокой; мои предшественники пытались ее обуздать.

ВОЛЬТЕР. Папы тоже были виновны. Они спокойно взирали на убийство сотен евреев во время крестовых походов и вступали в сговор с французским государством для уничтожения альбигойцев. Почему мы должны возвращаться к вере, которая, при всем своем очаровании, могла породить и до сих пор потворствует такой дикости?

БЕНЕДИКТ. Мы разделяли нравы своего времени. Сейчас мы участвуем в улучшении нравов. Посмотрите на наших священников: разве они не прекрасные люди по образованию, набожности и поведению?

ВОЛЬТЕР. Так мне говорят, но, возможно, это потому, что у них есть конкуренты. Кто знает, чем они станут, когда более высокая рождаемость их приверженцев обеспечит им политическое господство? Христиане первых трех веков нашей эры отличались высочайшей нравственностью, но вы знаете, кем они стали, когда пришли к власти. Они убили за религиозное инакомыслие в сто раз больше людей, чем все римские императоры за всю свою историю.

БЕНЕДИКТ. Наши люди тогда только начинали получать образование. Будем надеяться, что в следующий раз у нас получится лучше.

ВОЛЬТЕР. Временами церковь делала это лучше. В эпоху итальянского Возрождения некоторые из ваших предшественников проявляли урбанистическую терпимость к неверию, когда неверующие не пытались лишить бедняков их утешительной веры. Я, например, не хочу разрушать веру бедных. И уверяю вас, что бедняки не читают моих книг.

БЕНЕДИКТ. Благословенны бедные.

ВОЛЬТЕР. Тем временем вы должны простить мне, что я и мне подобные продолжаем наши усилия по просвещению меньшинства, достаточно многочисленного и решительного, чтобы предотвратить любое повторение церковного господства над мыслью образованных людей. История была бы бесполезна для нас, если бы не учила нас быть начеку против естественной нетерпимости ортодоксов, обладающих