Книга Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

А в Нью-Йорке, на Манхэттене, не отвлекали? А в родимом Петербурге, на Невском или Большом проспектах в солнечный день – не отвлекали?

Не обманывайся чрезмерно, ЮМ, – город как город.

Решил перейти улицу, но в антикварно-громоздком, явно помнившем Джека Лондона светофоре, укреплённом на железном столбе, загорелся красный свет.

Стоило ему обернуться, чтобы скоротать минуту ожидания, как привлекла забавная сценка: в зеркальной витрине обувного магазина, спиной к стеклу, сидела на жёлтой плюшевой банкетке девушка с распущенными светлыми волосами; ногу в голубой дырявой джинсовой штанине она протягивала присевшему перед ней на корточки продавцу в строгом костюме-тройке и роговых очках; продавец ей примерял плетёную туфлю на высоком каблуке…

Забавно.

Витрину прожёг зелёный глаз светофора.

Торопливые пешеходы двумя встречными потоками зашагали по зебре на зелёный кружок-огонь; слева, на противоположной стороне улицы, перед отступившим от тротуара тяжёлым билдингом вытянулись какие-то длинные ступени с партерным садиком над ними, где вместе с фонарями-пузырями произрастали корявые карликовые деревца, ещё левей – горбился подпёртый ржавыми камнями альпинарий с голубоватыми кактусами; справа – затормозивший у светофора слоноподобный, со стеклянным бликующим лбом, автобус.

И тут – он, подставив лицо солнечному ветру, всё ещё беспечно-радостно шагал по широким белым полосам зебры… и тут криво, но аккуратненько по самодовольному лику билдинга побежала зловещая трещина и беззвучно разорвалось пространство. «Так не бывает, так не бывает», – успел подсказать внутренний голос, однако трещина-прореха со зримо хлынувшим в неё минувшим потусторонним временем, возвращавшим мир вспять, в пятидесятые, где возрождались на глазах забытые фасады, рекламы и силуэты, пугающе стремительно расширялась, пока её не заклеил вдруг колдовским целлулоидом знакомый таинственный кадр из «Головокружения»: навстречу Германтову заспешили старомодные пешеходы, и среди них – Хичкок, да, обрюзглый, с обвислыми щеками, с отпавшей толстой нижней губой, да, Германтов не сошёл с ума, он и сам был внутри кадра и рукой своей его, мэтра, давно умершего, мог бы потрогать: навстречу ему с озабоченным видом спешил Хичкок.

А уж как сам-то Германтов озаботился увиденным только что, когда перешёл-таки Маркет-стрит и целлулоидная фантасмагория улетучилась, а бытовая реальность восстановилась в своих правах… Перед ним тупо высился целёхонький билдинг, слева от него – ступени, альпинарий.

Влево, вниз по Маркет-стрит, стыдливо удалялся автобус.

Город как город? Но что-то же невероятное в этом городе произошло только что – как его, чёрт побери, угораздило очутиться в кадре Хичкока лицом к лицу с самим Хичкоком, спешившим ему навстречу?

А что было «за кадром» или в глубинах его, что? Почему-то был вырезан ножницами Творца тот промежуточный миг, когда Хичкок, покидавший «ядро темноты», отделился-таки от Бога и шагнул в кадр… Но ведь и видимого – немало.

Мистика наяву?

Фантазм-реальность?

Не бывает так, не бывает.

Или – бывает?!

Обыденный мир – проницаем, его ткань, утоньшаясь, рвётся, а в прореху… да, в прореху из потустороннего мира вошёл Хичкок, озабоченно зашагал навстречу.

И границы кадра – проницаемы?

Бытовое и художественное пространства – смыкаются?

Пока бестолково размножались вопросы, пока на суконный язык пытался он перевести безбожно упрощаемые и помехами искажаемые сигналы, которые посылала ему судьба, раскисли на глазах билдинг, светофор… Что-то опять стряслось?

Землетрясение? Пожар? Вспоминались родовые бедствия Сан-Франциско. Дым? Но если дым, то почему такой прохладный и свежий?

Где он находился теперь? Его накрыло гигантское густое тёмное облако.

Накрыло небо? Почудилось, что и тротуарные плиты ушли из-под подошв: он ощутил себя невесомым; да, оставались только внутренние ощущения – он ничего не видел.

Солнце угасло, Сан-Франциско, будто был не бетонно-стеклянным, а сахарным, исчез, покорно растворившись во влаге сплошной и тёмной, текуче-подвижной мути. Еле различимыми были лишь рваные мягкие ближние контуры первых этажей домов и ставшие пушистыми афишные тумбы, урны.

Этого, впрочем, было достаточно для элементарной ориентации. Всё ещё беспомощно обдумывая происшедшее с ним на асфальтовой зебре Маркет-стрит, Германтов, однако, вовремя заметил табличку с названием нужной ему улицы, завернул на Колумбус, и обнадёживающе вспыхнуло в безграничном мохнатом сумраке электричество в гладкой крохотной витринке, оказавшейся рядом: двое пожилых миниатюрных японцев в белоснежных тужурочках заведённо лепили суши. Жизнь продолжалась? И – в гору, в гору; в сгущениях мути вдруг обозначился, серебристо блеснув, гранёный штык Пирамиды. Вскоре Германтов достиг её бетонно-решётчатого подножья.

Туман плыл и заплывал в глаза, то замедленно, то ускоренно клубился, чудесно обозначая, за миг до их саморазрушения, свои же эфемерные формы: нежные влажные пепельно-голубоватые горы наваливались на Германтова – голубоватые там, догадался, где туман редел и просвечивал сквозь пелену небесный свод. И вдруг он окончательно прозрел! Меж раздвигавшимися, а вот уже и разлетавшимися округлыми горами-облаками тумана сказочно возникла солнечная долина: там, внизу, будто просыпавшиеся из гигантского свето-теневого мешка, резко и сомкнуто белели отмытые добела туманом разноразмерные кубики-домики, а за ними ярко и глянцево синел залив, – какой запредельный Малевич провидел этот внезапно реалистичный супрематизм?

Туман и ясность в дивном единстве!

Мимо проносились полупрозрачные клочья пепельных облаков, вот уже и не клочья – треплющиеся ветром на лету, истаивающие в лучистой прозрачности пряди.

Промокнул платком свежую, как роса, влагу на лбу и щеках. Слепяще заблестели умытые, проткнувшие сырую грязную вату грани Пирамиды, на клумбе зажелтели тюльпаны, а… А из-за ближайшего облака, ангельски улыбаясь, выпорхнула Ванда; ну конечно, обычно из-за ближайшего, принесённого с собой угла с дивной естественностью появлялась, а сейчас – из-за облака.

– Как тебе туман? Как тебе наша встреча на небесах?

– Надеюсь, это пока лишь репетиция встречи.

– И я надеюсь, – Ванда что-то ещё щебетала, а ему мерещилось, что он в кружениях по городу повторял путь Скотти, который, в свою очередь, следил за Мэделин: он увидел вдали и чуть слева, сразу за клубами редеющего тумана и глубоко-глубоко внизу алую графику подвесного моста… Справа был двухэтажный бесцветный мост, а левее солнечной долины – алый: вот он, один лишь прекрасный мост.

Ванда проследила за его взглядом.

– Поехали?

Старенький белёный маяк, как свечка.

Тёмная опора моста – здесь с букетом цветов стояла над водой Мэделин, здесь, разорвав букет, бросилась она в воду, здесь Скотти спасал её, нёс на руках к машине.