Книга Век Вольтера - Уильям Джеймс Дюрант

широкой перспективе, чтобы примирить эгоизм индивида с благом группы. Вольтер не разделял этого доверия к интеллекту эгоизма; рассуждения казались ему совершенно исключительной операцией. Он предпочитал основывать свою этику на реальности альтруизма, не зависящего от самолюбия, и выводил этот альтруизм из чувства справедливости, вложенного в человека Богом. Братья осудили его за то, что он отдал дело на откуп религии.

Предположив универсальность самолюбия, философы пришли к выводу, что счастье — это высшее благо и что все удовольствия допустимы, если они не причиняют вреда ни группе, ни самому человеку. Заимствуя методы церкви, Гримм, д'Гольбах, Мабли и Сен-Ламбер написали катехизисы, излагающие новую мораль. Сен-Ламбер адресовал свой «Универсальный катехизис» детям двенадцати-тринадцати лет:

Q. Что такое человек?

A. Существо, обладающее чувством и пониманием.

Q. Если это так, что он должен делать?

A. Стремитесь к удовольствию и избегайте боли.

Q. Разве это не любовь к себе?

A. Это необходимое следствие.

Q. Существует ли любовь к себе у всех людей одинаково?

A. Да, потому что все люди стремятся к самосохранению и достижению счастья.

Q. Что вы понимаете под счастьем?

A. Непрерывное состояние, в котором мы испытываем больше удовольствия, чем боли.

Q. Что мы должны делать, чтобы достичь этого состояния?

A. Культивируйте наш разум и действуйте в соответствии с ним.

Q. Что такое разум?

A. Знание истин, способствующих нашему благополучию.

Q. Разве самолюбие не побуждает нас всегда открывать эти истины и действовать в соответствии с ними?

A. Нет, потому что все люди не знают, как следует любить себя.

Q. Что вы имеете в виду?

A. Я имею в виду, что одни люди любят себя правильно, а другие — неправильно.

Q. Кто те, кто любит себя правильно?

A. Те, кто стремится познать друг друга и не отделяет свое собственное счастье от счастья других.87

В своей практической этике философы опирались на воспоминания о христианской морали. Поклонение Богу, Марии и святым, которое косвенно помогало нравственности, они заменили прямой преданностью человечеству. Аббат де Сен-Пьер предложил новое слово для старой добродетели — bienfaisance, которое мы слабо переводим как благодеяние, но которое означает активную взаимопомощь и сотрудничество с другими людьми в решении общих благодетельных задач. Наряду с этим философы подчеркивали humanité, что означает человечность, гуманизм. Это уходило корнями во вторую из двух заповедей, сформулированных Христом. Рейналь, клеймя бесчеловечную жестокость европейцев по отношению к неграм и индейцам (восточным и западным), должен был знать, что испанский епископ Лас Касас возглавил такое осуждение в 1539 году. Но новый энтузиазм в деле помощи бедным, больным и угнетенным был вызван главным образом философами, и прежде всего Вольтером. Благодаря его настойчивым кампаниям была проведена реформа права во Франции. Французское духовенство и раньше отличалось своей благотворительностью, но теперь оно на собственном опыте убедилось, что философы с поразительным успехом проповедуют практическую этику христианства. Мораль становилась все более независимой от религии; в таких областях, как гуманность, сочувствие, терпимость, филантропия, и мир, она перешла с теологической на светскую основу и оказывала влияние на общество так редко, как раньше.

Столкнувшись с моральными проблемами, порождаемыми войной, философы избегали пацифизма, пропагандируя мир. Вольтер признавал оборонительные войны, но утверждал, что война — это грабеж, что она обедняет как победившую нацию, так и побежденную, что она обогащает лишь нескольких принцев, военных подрядчиков и королевских любовниц. Он протестовал против вторжения Фридриха в Силезию и, вероятно, имел это в виду, когда в страстной статье «Война» в «Философском словаре» объяснял, как легко королевская совесть может примириться с агрессией:

Генеалог доказывает принцу, что он происходит по прямой линии от графа, чьи родители три или четыре века назад заключили семейный договор с домом, памяти о котором не существует. Этот дом имел отдаленные притязания на провинцию… Принц и его совет сразу же убедились в его правоте. Эта провинция, удаленная от него на сотни лиг, тщетно протестует, что не знает его, что не желает, чтобы им управляли, что для того, чтобы дать законы своему народу, он должен, по крайней мере, получить его согласие… Он тут же собирает множество людей, которым нечего терять, одевает их в грубую синюю одежду… заставляет их поворачиваться направо и налево, и марширует во славу.

Тем не менее, Вольтер советовал Екатерине II взяться за оружие и изгнать турок из Европы; он написал патриотическую элегию по офицерам, погибшим за Францию в 1741 году; он благословил армию Франции на победу при Фонтенуа.

Философы отвергали национализм и патриотизм на том основании, что эти эмоции сужают представления о человечности и моральных обязательствах и позволяют королям легче вести свой народ на войну. Статья «Патри» в «Философском словаре» осуждала патриотизм как раздутый эгоизм. Вольтер умолял французов умерить их хвастливое превосходство в языке, литературе, искусстве и войне и напоминал им об их недостатках, преступлениях и пороках.88 Монтескье, Вольтер, Дидро и д'Алембер во Франции, как и Лессинг, Кант, Гердер, Гете и Шиллер в Германии, были «хорошими европейцами», а впоследствии французами или немцами. Как одна религия и один язык способствовали космополитизму в Западной Европе в Средние века, так и космополитизм развился на континенте в результате распространения французского языка и культуры. Руссо в 1755 году говорил о «тех великих космополитических умах, которые не обращают внимания на барьеры, призванные отделить нацию от нации, и которые, подобно создавшей их суверенной державе, охватывают все человечество в рамках своей благосклонности».89 В другом месте он писал с характерным преувеличением: «Нет больше ни французов, ни немцев… есть только европейцы».90 Это относилось только к дворянству и интеллигенции, но в этих слоях дух космополитизма распространялся от Парижа до Неаполя и Санкт-Петербурга. Даже в военное время аристократы и литераторы смешивались с представителями своего класса, преодолевая границы; Юма, Горация Уолпола, Гиббона и Адама Смита принимали в парижском обществе, пока Англия