Книга Самодержавие и конституция - Кирилл Соловьев

На остальные вопросы времени отводилось немного. Чаще всего удавалось списками утверждать решения комиссий. Это происходило в полупустом зале. Немногочисленные депутаты переговаривались друг с другом, чаще всего не обращая внимания на докладчика. «Всем мерещились зеленеющие луга и нивы, всех манило на деревенский простор, всем хотелось отдохнуть после продолжительного томления в бесчисленных, подчас невыносимо скучных, заседаниях… Не успели проголосовать один законопроект, как появляется на трибуне другой докладчик, который невнятным голосом, среди общего шума и оглушительных звонков председателя старается объяснить сущность следующего проекта. После него вбегает на трибуну кто-либо из членов Думы, вносит поправку или высказывает пожелание, часто весьма неопределенное, мало идущее к делу. Докладчик, – иногда по малому знакомству с предметом (нередко докладчиком в последнюю минуту являлось случайное лицо, за неприбытием официального докладчика), иногда с целью не затягивать прения, – не возражает». Законопроект ставился на голосование. Противники вставали, сторонники продолжали сидеть. Немногие следили за ходом «дискуссии», соответственно, большинство продолжали сидеть, и решения принимались. В июне 1908 года Н. В. Савич сетовал на то, что депутаты «в пять минут перерешают самые сложные дела, изученные и решенные в 2–3 комиссиях». Общие собрания Думы проводились ежедневно, даже в праздники, утром и вечером. В итоге не доставало времени для заседаний комиссий. Тем не менее депутатам не удавалось провести все необходимые законопроекты, которые приходилось откладывались до следующей сессии.

Речи в Думе произносились для журналистов, а также, при их посредничестве, – для избирателей. Редко случалось, что на общем собрании Думы действительно решалась судьба законопроекта. По словам депутата-октябриста А. В. Еропкина, «в Думе вопрос обсуждался лишь для печати, для страны, которая знакомится с прениями в Думе по отчетам газет. Никакими самыми горячими речами в Думе нельзя никого убедить, и как бы ни старался убедить меня Чхеидзе или Пуришкевич, все равно я с ними голосовать не буду уже в силу партийной дисциплины». Выступление в Думе должно быть максимально эффектным. Именно по этой причине в Третьей Думе октябристы редко выставляли А. И. Гучкова в качестве оратора. Сам факт, что лидер партии выходил на трибуну, обеспечивал эффект от его выступления. Это отмечали и думские журналисты: «Руководитель Третьей Думы скуп на выступления. Он никогда не подымается на трибуну ради какого-нибудь текущего вопроса, как бы он ни волновал Думу. Молчаливо, с тяжелыми, угрюмыми складками около плотно сжатого рта, следит он со своего центрального места за ходом парламентской машины. Нет сомнений, что его рука направляет курс тяжелого, окруженного рифами корабля. Но сам он только изредка показывается на капитанском мостике».

В некоторых случаях оратор через голову депутатов обращался к верховной власти. Так поступал и Гучков, когда 9 марта 1912 года говорил о Г. Е. Распутине. На следующий день он писал своему брату Ф. И. Гучкову: «Вчера я сказал в Государственной думе, чем болел все это время. Не судья я тому, как это вышло… Впечатление есть. Каков будет результат? Я ведь имел в виду одного только слушателя. Внемлет ли он? В левых кругах бешенство: я отнимаю почву из-под их ног. В правых – частью сочувствие, частью смущение». Это было не первое подобное выступление Гучкова. 21 мая 1908 года, рассуждая о смете военного ведомства, он подверг сокрушительной критике великих князей как безответственных руководителей армии и флота. Никто не знал предварительно о содержании его речи, в том числе и председатель Думы Хомяков. «Это произвело потрясающее впечатление, – вспоминал Гучков. – Я говорил быстро, чтобы не дать возможности председателю Государственной думы меня остановить. И он не остановил, потому что сам растерялся. Он просто закрыл заседание, когда я кончил. Сделал перерыв, потому что в голову такие вопросы не приходили. Я вышел из зала заседаний… Вижу, бежит за мной Милюков и говорит: „Александр Иванович, что вы сделали – ведь распустят Государственную думу“. Я тогда засмеялся и говорю: „Нет. Из-за чего другого распустят Думу, но по этим вопросам не распустят. Я убежден, что вся армия и народ с нами. Не решатся“». Столыпин выразил неудовольствие Гучкову, что тот не согласовал текст выступления, которое до чрезвычайности возмутило царя. Премьер-министр полагал, что такой демарш мог лишь упрочить положение великих князей. Гучков «ответил, что думал об этой стороне дела, но не согласен: на первых порах вы будете правы с вашими предсказаниями, в ближайшее время меры не будут приняты. Но все-таки вокруг этих слов, которые впервые так открыто высказаны, образуется целый ком общественного мнения, и в конце концов эта мысль победит». Прав оказался Гучков. Скоро прошла реформа военного управления, ограничившая полномочия представителей династии.

Выступления требовали от депутатов больших усилий. Например, Клюжев перед выходом на думскую трибуну мало спал, сильно худел и даже выглядел состарившимся. Все свое время он работал в библиотеке: читал и очень волновался. Готовясь к выступлению, следовало иметь в виду специфику аудитории. Во-первых, надо было учитывать плохую акустику зала. Во-вторых, депутаты чаще всего не слишком интересовались выступлениями коллег. В январе 1908 года Е. Я. Кизеветтер записала в дневнике: «В зале несмолкаемый гул, ораторов не слушают, уходят, од[ин] священник, кажется, спит». Она отметила, что во время выступления Г. Г. Лерхе В. А. Маклаков бегал по залу и собирал подписи под своим запросом. Ф. И. Родичев вспоминал, что и Милюков на заседании Думы обычно писал передовицы для кадетской газеты «Речь».

Думская трибуна

Вторую Думу ругали и слева, и справа. Тем не менее именно в дни ее работы на политическом небосклоне вспыхнули настоящие звезды. Одна из наиболее ярких – кадет В. А. Маклаков, обладавший всеми признанным ораторским дарованием. Его выступления вызывали всеобщий интерес, в том числе в зале заседаний. 13 марта 1907 года чиновник думской канцелярии Г. А. Алексеев писал отцу, что, по общему признанию, «не только в нынешней, но и в Первой Государственной думе не было такого оратора, как Маклаков. О содержании его речей вы можете судить по газетным отчетам. Хотя не думаю, чтобы они могли передать хотя бы тысячную долю того впечатления, которое они произвели на слушателей. Слушая красивую, умную, захватывающую речь В[асилия] А[лексеевича], я положительно дрожал от восторга. При этом я следил за Столыпиным. Обыкновенно спокойный, бесстрастный, не меняющийся в лице, он весь покраснел и согнулся: видно было, что он страдал». «И что это за способность, – поражался октябрист И. С. Клюжев, – говорить два часа и ни разу не запнуться, не затрудниться ни на момент в подыскании нужного выражения. Слова у него находятся сами собой и таки умело, красиво, гладко и сильно. Точно он заучивает наизусть да и говорит по свежей памяти. А какая логика, последовательность, цельность и убедительность – право, нельзя не удивляться. Он захватывает внимание всей Думы, и его слушают так, как никого». Думские выступления Маклакова вспоминались и многие годы спустя. Депутат Второй Думы Н. И. Иорданский писал в воспоминаниях: «Маклаков умел действовать на чувства своей задушевностью и искренностью. Часто у него это было искусственным приемом. Он мог говорить очень убедительно и трогательно даже о том, в чем сам вовсе не был убежден. Он говорил совершенно свободно, видимо многое говорил экспромтом, тут же творя на трибуне. Успех его речей был громадный. Он мог действовать и держать под обаянием своей речи не только центр, но и весь правый сектор Думы». Так, при обсуждении военно-полевых судов правые отказались поддержать эту инициативу именно под влиянием речи Маклакова. Граф В. А. Бобринский впоследствии заявлял, что таким ораторам, буквально гипнотизирующим публику, следует запретить выступать перед законодателями. Маклакова любили и думские журналисты. Они буквально бегали за ним, подхватывая меткое слово или яркое сравнение. В конце апреля 1908 года бюджетные прения были отложены из‐за болезни наиболее известного оратора нижней палаты. Вопреки устоявшемуся убеждению, выступления Маклакова не были импровизацией. Он к ним тщательно готовился: сначала писал, потом «начитывал» на диктофон, затем шел к приятелю депутату Думы М. В. Челнокову и репетировал перед ним, выслушивая его замечания.