Книга Порода. The breed - Анна Михальская

О собаках Энн так никто не упоминал, хотя обе терьерши все это время присутствовали во плоти, очень живой и теплой, валялись по коврам, залезали на диван и играли. По их играм было ясно, что еще несколько месяцев — и кто-то опять ПРОЯВИТ АГРЕССИВНОСТЬ. Короче, ЗАГРЫЗЕТ ПОДРУГУ. Но англичане были невозмутимы.

Наконец Энн сказала:

— Ну а теперь, dears… — И посмотрела на Мэй. — Теперь, dears, еще по рюмочке — и пора в питомник. Покажем Анне гончих.

Мэй поднялась неожиданно легко. Мы спустились вниз, где у входа нас поджидал высокий прямой человек в кепке, твидовом пиджаке и зеленых резиновых сапогах. Лицом и сдержанностью он напоминал каменные статуи с острова Пасхи и так же, как они, смотрел только в небо. Как он назывался по-английски, я не помню. По-нашему, это был главный псарь, или доезжачий, питомника гончих Ферлоу. Он внушал трепет. Вскоре выяснилось, что сообщаться с ним можно было только посредством Энн: кроме хозяйки, для него не существовало никого.

— Джон, — сказала Энн, — это гостья из России. Ну, ты знаешь. Там была революция, и традиционная псовая охота пропала. Но это особая гостья. Она понимает. Нужно показать ей наших собачек и как у нас все устроено. Пойдем.

Человек в кепке, не отрывая взгляда от быстро несущихся облаков, что-то пробормотал.

— Джон говорит, что сперва покажет нам молодняк. Потом, Анна, мы перейдем к кеннелам основной стаи.

Прямая, как доска, фигура доезжачего развернулась, его нос встал на нужный курс, и статуя с острова Пасхи двинулась по сизо-зеленой стриженой траве прочь. Энн в своей панамке поспешила за ним, далее следовал Ричард в плисовых джинсах и Мэй в реющих на свежем ветру юбках. Я встроилась в хвост.

Был полдень, и дул сильный ветер, но над мокрой травой сгущались полосы тумана, плотные, как молочный кисель, которым поила меня моя няня из девятнадцатого столетия. Прилетели две тетери, посидели, улетели. Так тетя Маша уговаривала меня есть кисель. Туман был совершенно безвкусный. Ноги промокли уже через несколько шагов. Наконец мы приблизились к низким зданиям, похожим на телятники социализма, но гораздо более аккуратным. Вошли в ближайшее. Там было очень светло, чисто и сухо.

Но тут нос доезжачего чуть опустился. Послышалось бормотание.

— Джон говорит, что хочет сначала показать Анне кухню. Анна, обрати внимание, как мы следим за чистотой. Джон просит тебя согласиться, что в помещении нет ни одной мухи, хотя… Ты видишь? Свежее мясо разделывается прямо на столах.

Над длинным столом-помостом в центре кухни, покрытым оцинкованным железом, как в морге, свисали с потолка на крюках две желто-красные коровьи туши. Не было ни запаха мяса, ни следов крови. И мух не было. Ни одной. Только сверкали белые электроплиты и нержавейно блестели на них громадные кастрюли.

Статуя, пользуясь Энн как оракулом, подробно описала сложный процесс приготовления пищи для гончих разных возрастов. Чувствуя особую ответственность, я изображала неусыпное внимание. Мы перешли в соседнюю постройку.

Там было еще чище и так же тихо. Но в деревянных ящиках, устланных свежим тончайшим сеном и помещенных каждый в свое отделение, как лошадь в денник, и на затянутом серым стерильным ковролином полу вокруг этих ящиков копошились хвостатые создания. Они ползали, тычась толстыми мордами в сено и в серый ковролин, перебирая лапами, присасываясь к животам сук, и засыпали, откинувшись. Это и была новая смена, молодая поросль питомника Ферлоу. Все как на подбор.

Энн, с опаской покосившись на статую, созерцавшую свежепобеленный потолок, подобрала одного щенка и поднесла ко мне.

— Правда, прелесть, Анна?

Щенок засучил лапами и заскулил. Сука-мать забеспокоилась. Статуя почти незаметной переменой позы выразила неодобрение. Энн торопливо положила щенка на место — откуда взяла. Мэй взвизгнула, выражая восторг. Ричард посмотрел на меня, взглянул на доезжачего, улыбнулся и пожал плечами. По-видимому, он решил, что между мной и статуей существует некое негласное единство — сговор единомышленников, в котором нет места не только для него и для Мэй, но даже и для Энн. Ничего подобного на самом деле не было. В гончих, особенно английских, я не понимала ничего. Но знала, что в присутствии профессионалов нельзя охать и ахать, визжать от восторга, а особенно не рекомендуется хватать щенков. Статуя, как видно, это оценила и каким-то неведомым для меня образом, понятным не мне, но Ричарду, выразила одобрение.

— Джон, — сказала я наконец, — щенки просто замечательные. Вы знаете, у нас в России сейчас идет борьба. Между теми, кто хочет, чтобы одна из наших пород гончих называлась "англо-русская", и специалистами, которые считают, что эта порода должна называться "русская пегая" — без "англо". Дело в том, что ваши английские гончие, фоксхаунды, у нас широко использовались для скрещиваний с исконно русскими — чтобы придать скорость. Получилась очень нарядная скоростная собака, но приспособленная для нашей природы. У нас условия охоты другие. По-моему, пусть называется "русская пегая". Вы не против?

Из-под кепки что-то сверкнуло. Нос поднялся вверх. Раздались звуки.

— Анна, — сказала Энн, — Джон говорит, что он не против. И что он… Что он не прочь. Не понимаю, о чем он.

Я заглянула под кепку. И рассмеялась. Джон смотрел мне прямо в глаза. И тоже смеялся. Он понял, что я поняла. Джон читал Диккенса. И я читала. А Энн, Мэй и Ричард — нет. Ну, может, читали, но не так. Не так, как я читала "Дэвида Копперфилда" в своем беспомощном одиноком детстве — лежа в постели с горчичниками, замирая и захлебываясь слезами, — и не так, как читал Диккенса Джон — неизвестно, когда. Но так же, да, так же, как я — замирая и захлебываясь. Ведь он это запомнил. Запомнил, как я. Запомнил навсегда — из-за обиды. Из-за несправедливости. Не "социальной". Обычной, человеческой. Той, что жжет до слез и уступает правде только в романах.

Глядя прямо в яркие голубые глаза, радостно сияющие мне навстречу из-под твидовой кепки, я сказала:

— Да, Джон. Я понимаю. Вот и Баркис тоже не прочь. Правда?

— Нет, не прочь. Баркис ОЧЕНЬ не прочь, — ответил Джон — и хохотнул. Энн, Ричард (особенно) и Мэй уставились на него в безмолвном оцепенении. Но уже через мгновение сцена пришла в движение. Все естественно разъяснилось. Энн и Ричард решили, что Баркис — это некий авторитетный специалист по гончим. И он не прочь, чтобы русская порода так и называлась — "русская пегая". Мы с Джоном не стали их разубеждать.

Взрослые гончие, волнуясь, смотрели на нас сквозь кованые черные решетки загонов. Собак было так много, что я поняла, почему англичане на вопрос, сколько у вас гончих, отвечают: столько-то пар. Лучше было бы ввести обычай пересчитывать их по хвостам: хвосты торчали вертикально, как древки копий, и стая фоксхаундов напоминала войско копейщиков. Да в них и не было ничего собачьего: дикие, чисто вымытые, хорошо отлаженные живые машины в непрестанном движении сновали в загонах, вспрыгивали на парапет ограждений, мгновенно оказывались снова на земле, поднимались на задние лапы у решетки, нюхали, скакали. Белые, рыжие, палевые пятна так и мелькали перед глазами. Я и не заметила, как Джон куда-то исчез. Голова у меня кружилась. Кажется, усаживая нас в машину, чтобы отправить домой, Энн снова повторяла приглашение на завтрашние "открытые сады", а Мэй и Ричард уговаривались вечером свозить меня на ужин в Ньюмаркет. В ресторан — то ли китайский, то ли индийский, а может, в итальянский.