Книга Его Величество - Владимир Васильев

В ходе допроса выяснялось, Якубович, прежде чем отправиться на переговоры с императором, заручился поддержкой штабс- капитана князя Щепина-Ростовского. Они сделали это вопреки намерениям лидеров тайного общества и рисковали навлечь на себя гнев руководителей мятежников.

К половине двенадцатого ночи в генерал-адъютантскую комнату Зимнего дворца привели одного из руководителей Северного общества Рылеева. Кондратий Федорович был в черном фраке, черном жилете и черном шейном платке. Его черные глаза смотрели печально и с полным равнодушием. После краткой беседы ему объявили, что только чистосердечное признание может облегчить участь арестованного. Рылеева усадили за маленький стол, где он написал показания, и лишь потом генерал Толь провел его к императору.

— Ну, Кондратий Федорович, — заглядывая в протокол допроса, обратился к нему государь, — веришь, что я могу тебя простить?

Рылеев молчал. Он был уверен — нет смысла ждать прощения и все эти обещания — игра слов, заигрывание, с целью выведать связи его с другими руководителями восстания, планы их. Он чувствовал усталость во всем теле и хотел уединения.

— Сядь, — словно улавливая ход его мыслей, сказал Николай Павлович.

Он усадил Рылеева в кресло, подал стакан воды:

— Выпей!

— Ну чего? Говорить со мной можешь? — после паузы спросил государь.

Рылеев хотел подняться с кресла, но император удержал его за плечо:

— Нет, сиди.

Николай Павлович сдерживал себя от грубых слов, старался говорить вежливо, выглядеть добрым, услужливым. Это претило его характеру, но, будучи уверенным, что перед ним едва ли не самый главный из лидеров тайного общества, император готов был на все. Он не замечал, что иногда в порыве сам становился многословен, да так, что говорил о сокровенном, о чем запрещал думать себе.

— Кто я? — спрашивал Николай Павлович, проходя мимо Рылеева с закинутыми за спину руками. — Бригадный командир. Что я смыслю в делах государства? Да ничего. Я и царствовать не мечтал. Так сложилось, что брат мой, цесаревич Константин отказался от трона. Поверь! Я не хотел крови. Я был против пушек, я был за переговоры, но вы от них отказались. Мне жалко каждого из вас. Вы же наши граждане, а не чужеземцы какие…

Он прервался. Закрыл лицо руками.

«Как красиво лжет, — подумал Рылеев и вдруг засомневался. — Может, и не лжет. По голосу слышно, говорит без фальши».

— Вы хотите, чтобы я сказал вам всю правду, ваше величество? — Кондратий вновь попытался встать, но был посажен на место.

— Я всегда говорил только правду, какой бы она ни была, — спокойным голосом проговорил Николай Павлович. — Для меня ложь равна предательству.

— Тогда слушайте. Я увлек всех. Я ни в чем не раскаиваюсь, — начал пылкую речь Рылеев. — Но разве в том моя вина, что желал я людям свободы, желал создать общество свободных людей и дать им Конституцию. Ту самую Конституцию, о которой мечтал ваш брат император Александр I в начале своего правления.

Кондратий Федорович говорил книжно, литературно грамотно, подбирая каждое слово, будто отвечал на экзамене русской словесности.

— Знайте, государь, что вам не истребить свободомыслие, — слова Рылеева заставили государя вздрогнуть.

Кондратий Федорович испуганно замолчал, столкнувшись со строгим взглядом государя, глубоко дыша, словно набирая в легкие воздуха перед долгим подводным плаванием, а потом вдруг разразился чуть ли не криком:

— Что о вас? А вот что! Когда вы еще великим князем были, вас уже никто не любил, да и любить было не за что: единственные занятия — фрунт и солдаты; ничего знать не хотели, кроме устава военного, и мы это видели, и страшились иметь на престоле российском прусского полковника или, хуже того, второго Аракчеева, злейшего. Как сами изволили давеча выразиться, взошли на престол через кровь своих подданных; в народ, в дитя свое вонзили нож… И вот плачете, каетесь, прощения молите. Если правду говорите, дайте России свободу, и мы все — ваши слуги вернейшие. А если лжете, берегитесь; мы начали — другие кончат. Кровь за кровь — на вашу голову или вашего внука, правнука! И тогда-то увидят народы, что ни один из них так не способен к восстанию, как наш. Не мечта сие, но взор мой проницает завесу времени! Я зрю сквозь целое столетие! Будет революция в России, будет! А теперь казните, убейте…

«Посылаемого Рылеева содержать за мой счет, — писал государь крепостному коменданту Сукину. — Давать кофий и прочее, а также для письма бумагу, и что напишет ко мне приносить ежедневно. Дозволить ему писать, лгать, врать по воле его».42

К Николаю Павловичу приводили подпоручиков Шторха и Жеребцова из Гренадерского полка, лейтенанта Бодиско из Гвардейского экипажа, капитана Якубовича, капитана Корни-лова. Последним зашел Булатов.

— Как, и ты здесь? — император удивленно посмотрел на полковника.

Перед ним стоял, плотно сжав губы, офицер, прошедший Отечественную войну и получивший за отвагу награды. Ему лично император Александр I, после сражения за Париж, вручил золотую шпагу с надписью «За храбрость».

— Вас это не должно удивлять, — ответил Александр Михайлович. — Вчера с лишком два часа стоял я с твердым намерением убить вас; но каждый раз, когда хватался за пистолет, сердце мне отказывало…

Долгим был разговор у него с поручиком Каховским.

Петр Каховский произвел на императора сильное впечатление. Николай Павлович позднее признавался в своих записках: «Каховский говорил смело, резко, положительно и совершенно откровенно. Причину заговора относил к нестерпимым притеснениям и неправосудию, старался причиной им представлять покойного императора. Смоленский помещик, он в особенности возмущался на меры, принятые там для устройства дороги по проселочному пути, по которому государь и императрица следовали в Таганрог, будто с неслыханными трудностями и разорением края исполненными. Но с тем вместе он был молодой человек, исполненный прямо любви к Отечеству, но в самом преступном направлении».

В сопроводительной записке для коменданта Петропавловской крепости император напишет: «Каховского содержать лучше обыкновенного содержания, давать ему чай и прочее, но с должной осторожностью».

Потом добавит: «Содержание Каховского я принимаю на себя».

Близкий к императору генерал-адъютант Бенкендорф поинтересуется:

— Ваше величество, почему такая забота о Каховском? Он ведь убил Милорадовича.

— Я знаю другого Каховского, которого не знаете вы, — ответил ему государь.

Бессонная ночь с 14-го на 15-е декабря 1825 года тянулась долго и трудно. Никогда еще в своей жизни Николай Павлович, разговаривая со столь разными людьми, по сути, преступниками, не заглядывал так глубоко в свою душу, не проверял себя на честность, на выдержку. Близился рассвет, вместе с ним в сознание Николая Павловича приходило новое понимание своих обязанностей, своей роли в укреплении законности и порядка в стране. Они складывались из разговоров с мятежниками, оказавшимися весьма не глупыми людьми.