Книга Повседневная жизнь армии Александра Македонского - Поль Фор
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Гораздо менее радовало их то, что в окружение царя проникли всадники персидского происхождения и что росло число телохранителей, одетых в цветастые платья и принадлежавших к высшей персидской аристократии, а царский гарем разросся до 300 или 365 наложниц (отсюда и легенда о царице амазонок и восьми ночах, проведенных с ней в Гиркании). Но еще горше войску было оттого, что, пройдя столько огненных пустынь и ледяных вершин, оно вынуждено было питаться овощами и фруктами, собранными там и сям, в то время как царь сопровождал роскошь своих приемов еще и колоссальными тратами на кухню. Под огромным тентом, поддерживаемым 59 позолоченными и посеребренными колоннами, инкрустированными драгоценными камнями, на ложах с ножками из позолоченного эбенового дерева возлежали 70 приглашенных. Во время больших празднеств посуда с остатками еды выбрасывалась. Окруженный телохранителями двух народов царь, восседавший в центре круглой палатки на золотом троне под балдахином, устраивал свои аудиенции согласно всё более выверенному этикету. Церемониал немного менялся, если речь шла лишь о македонянах, но со временем, в конце 330 года, и они убедились в том, что с ними уже не обращаются с прежней приветливостью. Вуаль, некогда отделявшая персидского монарха от его подданных, казалось, натянулась теперь между царем Александром и теми, кто ковал его победу. Переняв — только ли для того, чтобы править? — нравы и роскошь своей новой империи, в их глазах царь опозорил себя и потерял право на уважение. Он изменил военной доблести, или достоинству, героической arete, ради честолюбия или прихоти, этого отвратительного pothos, противоположного выдержке и хладнокровию, характеризующим истинного воина.
«Он открыто дал волю своим страстям, — замечает Квинт Курций (VI, 6, 1–3), — и сменил умеренность и сдержанность, прекрасные качества при высоком его положении, на высокомерие и распутство. Обычаи своей родины, умеренность македонских царей и их гражданский облик он считал неподходящими для своего величия, равного величию персидских царей, и соперничал по своей власти с богами. Он требовал, чтобы победители стольких народов, приветствуя его, падали ниц, постепенно приучая их к обязанностям рабов, обращаясь с ними, как с пленниками». Вот то, что принято называть делом с proskynesis или простиранием ниц. Спор продолжался два года и имел кровавую развязку, когда в июне или июле 327 года был казнен философ Каллисфен. Чтобы установить равенство между македонянами и азиатами, сперва царь пытался добиться от самых близких друзей, чтобы они послужили образцом для подражания персидским сановникам, утвержденным на прежних постах или повышенным в должности. Похоже, речь шла лишь о том, чтобы знатные посетители наклоняли верхнюю часть тела, поднося правую руку ко рту в знак почтения. Ни греки, ни македоняне не поддержали это начинание: для них низкопоклонство, то есть касание земли рукой или лбом, являлось жестом поклонения, который они совершали лишь перед своими богами или идолами. А Александр, совершенно очевидно, несмотря на свои претензии на божественное происхождение, оставался всего лишь человеком. С другой стороны, европейцы уважали в себе свободных людей, солдаты же отдавали царю честь по-военному. По совету двух придворных, литератора Клеона Сицилийского и софиста Анаксарха, в конце 328 года самые близкие товарищи и варварская аристократия были приглашены на роскошный пир. В отсутствие Александра следовало попытаться убедить всех оказывать царю-победителю такие же почести, как Гераклу или Дионису. Всё испортил Каллисфен, двоюродный брат Аристотеля: никто, сказал он, не может оказывать смертному почести, достойные олимпийских богов. Да и македонские воины насмехались, видя, как персы упирают подбородок в пол и задирают зад в небо.
Согласно рассказу Харета из Митилены, царского камергера с 330 года, который использовали Арриан (IV, 12, 3–5) и Плутарх («Жизнь», 54, 4–6), во время другого банкета, в начале 327 года, приглашенным предложили простираться ниц лишь перед алтарем очага, пить священное вино и дарить царю поцелуй. Каллисфен вновь отказывается участвовать в одобрении этого компромисса, в то время как один из товарищей, Леоннат, жестоко насмехается над неуклюжими позами приглашенных персов. В словах, которые традиция вкладывает здесь в уста философа, можно слышать мнение всего войска как в данном случае, так и во время заговора пажей совсем немного времени спустя в Бактрии, к северу от современного Афганистана.
Несомненно, грек из Олинфа, «софист», как называл его Александр, воплощал при дворе, становившемся все более восточным после женитьбы царя на персидской царевне, дух сопротивления и свободы. Вот доводы, которые приписывают ему в качестве высказанных во время собраний и пиров: «Если вас бьют или унижают, помните, юноши, что вы свободные люди, и ведите себя достойно. Почести — не что иное, как удача. "Даже злодей, — говорит поэт, — может добиться почестей". Правление свободными людьми вдруг превращается в деспотизм над рабами. Самые знатные и доблестные македоняне, Аттал, Филота и его отец Парменион, Александр Линкест, Клит только что пожертвовали жизнями в угоду единственному человеку. Готовясь для удовлетворения собственных амбиций захватить Индию, он вновь заставляет проливать воинов и так уже не раз пролитую кровь. Чего можно ждать от человека, возненавидевшего обычаи своей родины и принявшего одежды, нравы и женщин Азии? Тридцать тысяч мулов несут для него золото врага, в то время как его воины, если вернутся живыми, не получат ничего, кроме шрамов. Что следует думать о македонянине, отказавшемся от родного отца и провозгласившем себя сыном египетского бога, чтобы перед ним стали поклоняться, как перед богом? Отказаться от простирания ниц во имя философии или из простого человеческого достоинства значит уберечь греков от великого стыда, которого требует царь. Убийцы тирана не признаются неправыми, и прославится тот, кто убьет знаменитого тирана».
Начиная с 328 года Каллисфен во весь голос говорил о том, о чем тихо шептались македонские солдаты и греки-наемники. Он выражал это логично, рационально, на манер Аристотеля, своего учителя, или на манер дельфийских мудрецов, велевших выбить свои максимы на косяках и притолоке ворот храма Аполлона в ожидании того, что их скоро выбьют в Ай-Ханум на севере Афганистана: «Познай себя», то есть «Признай, что ты всего лишь человек»; «Ничего лишнего», что означает «Не уподобляйся богу»; «Ручаясь за другого, готовься к несчастью», что означает «Оставайся на месте, а не то пожалеешь». По совпадению, несомненно ускорившему конец Каллисфена, пространное письмо от Аристотеля настигло его августейшего воспитанника в период между концом 330 года и весной 327 года, вероятно, зимой 328/27 года, когда готовился безрассудный поход в Индию и когда пьяный Клит сказал царю всё, что о нем думал. Это письмо в двадцать пять страниц дошло до нас лишь в арабском переводе VIII века, сделанном в свою очередь с сирийского перевода исходного греческого текста в эллинистической, снабженной комментариями, версии. Великолепные арабисты, являющиеся кроме того эллинистами, — Ж. Белавски, Мариан Плезия, С. М. Стерн, П. Тилле — позволили нам почувствовать самое главное в своих комментариях и разных переводах данного текста. Под заголовком «Письмо Аристотеля Александру об управлении государством» кроется нечто большее, нежели просто политическая программа: предостерегая царя от вреда, исходящего от льстецов, философ преподает царю настоящий урок нравственности. Приведем самые существенные положения. Мы тут же убедимся, что они довольно точно отвечают заботам македонян и греческих наемников, готовившихся перевалить через Гиндукуш.
