Книга Повседневная жизнь благородного сословия в золотой век Екатерины - Ольга Игоревна Елисеева

Как только Ее Величество заняла свое место, все дамы расселись у стола, положив, как принято, салфетки на колени, а императрица пришпилила свою двумя булавками, как это делают детям. Заметив, что дамы не притрагиваются к кушаньям, она сказала: „Сударыни, уж если вы не желаете следовать моему примеру, сделайте по крайней мере хотя бы вид. Я всегда прикалываю себе салфетку, иначе не сумею, не раскрошив, съесть даже яйцо“. Как я приметила, обедала она с отменнейшим аппетитом. Прекрасная музыка все время сопровождала нашу трапезу. Оркестранты помещались в конце залы на широком возвышении… Я предпочитаю музыку любой беседе, хотя аббат Делиль и говорил, что „сплетни улучшают пищеварение“»[170].

Последние были изгнаны из застольных разговоров императрицы. Возможно, наедине с близкой подругой, например графиней П. А. Брюс или с той же М. С. Перекусихиной, Екатерина была не прочь обсудить последние новости двора, послушать, о чем шепчутся кумушки, и сделать свои выводы из их болтовни. Однако на публике и даже в узком кругу приятных гостей она никогда не позволяла себе опускаться до сплетен. За столом царила непринужденная обстановка, которую ценила императрица. «Хотя мы не понимали языка, на котором говорили, беседа шла, по-видимому, так свободно и весело, как можно было ожидать от лиц, равных между собою, а не от подданных, удостоенных чести быть в обществе их государыни»[171], — вспоминал английский врач Томас Димсдейл.

Как и у Елизаветы Петровны, у Екатерины II имелись «запретные» темы, но их список был несравненно уже. «Невозможно было никогда говорить перед нею худо ни о Петре I, ни о Людовике XIV. Также ни малейшего неприличного слова вымолвить о вере и нравственности… Если она шутила, то всегда в присутствии того, к кому шутка относилась», зато обожала подтрунить «над врачами, академиями… и над ложными знатоками»[172].

Случалось, Екатерина устраивала «большой стол» не у себя во дворце, а у Потемкина, куда приглашались ее гости. Сегюр вспоминал случай, когда императрица позвала его отобедать с нею в новом доме князя: «В этом дворце была такая длинная галерея с колоннадою, что стол на пятьдесят приборов, накрытый в одном конце, был едва заметен для входящих с другого конца. За нею находился зимний сад, такой обширный, что посредине была построена беседка, где могли свободно поместиться пятьдесят человек… Здесь князь дал нам самый необыкновенный концерт. Это был хор роговой музыки, в котором каждый трубач мог брать только одну ноту. Несмотря на это, они легко и отчетливо исполняли самые трудные пьесы»[173].

«Мешать дело с бездельем»

После обеда гости разъезжались, а императрица вновь принималась за дела. Правда, под старость у нее появилась привычка иногда почивать, но это случалось только в летнее время. Зимой Екатерина чувствовала себя бодрее. Если утром она в основном писала, то вторая половина дня была отдана чтению. Статс-секретарю А. В. Храповицкому государыня говорила, что любит работать, по русской пословице, «мешая дело с бездельем». Поражает, как без видимого напряжения и внешней лихорадки ей удалось оставить такое объемное наследие в области законодательства, исторических сочинений, журналистики, литературных, мемуарных и эпистолярных произведений.

Дважды в неделю приходила иностранная почта: не только корреспонденция, но и европейские газеты, которые Екатерина слушала с особым вниманием. Поскольку о России писали много, не всегда доброжелательно и часто с ошибками, то императрица сама распоряжалась относительно того, на какую статью следует поместить опровержение.

Так, 4 октября 1772 года она писала московскому почт-директору Эку о необходимости направить издателю «Рейнских ведомостей» следующий текст: «Не угодно ли Вам будет, государь мой, исправить ошибку Вашего товарища иезуита, кельнского газетчика. Он извещает, что граф Орлов по возвращении из Фокшан получил повеление выдержать в своей деревне карантин. Сие справедливо. Ваш сотоварищ прибавил к сему, что за этим первым повелением последовало другое, в силу которого должен он всю жизнь провести в своих деревнях. Сие ложь»[174]. Поскольку речь идет об отставке Г. Г. Орлова с поста фаворита, то ситуация, затронутая иезуитом, была весьма щекотлива. Екатерину оскорбило, что газетчик описывал «помянутого графа с надутым красноречием, приобщая непотребные обстоятельства». Для опровержения императрица по пунктам перечислила заслуги Орлова и те щедрые пожалования, которых он был удостоен, покидая службу.

Понятно, что к разбору почты Екатерина привлекала наиболее доверенных лиц. В первой половине царствования постоянным чтецом государыни был Иван Иванович Бецкой, президент Академии художеств, управляющий Сухопутным шляхетским корпусом, главный попечитель Воспитательного общества благородных девиц. С ним императрица осуществляла образовательную реформу, задуманную в просвещенческом ключе «создания новой породы людей»[175].

Причину дружеского расположения государыни к немолодому, вспыльчивому и порой заносчивому человеку придворные сплетники искали якобы в «тайне» происхождения самой Екатерины. В годы своей жизни при Голштинском дворе и в Париже Бецкой был близок с принцессой Иоганной Елизаветой Ангальт-Цербстской — матерью будущей императрицы, поэтому именно его за глаза называли настоящим отцом Екатерины. Та никогда гласно не опровергала подобных слухов, поскольку они протягивали живую, кровную нить между ней и Россией.

Бецкой вечно возился с подкидышами, устраивая их в воспитательные дома, и получил от Екатерины шутливое прозвище «детский магазин». Под старость Иван Иванович почти ослеп и не мог выезжать ко двору. В роли чтеца его заменяли разные лица — А. А. Безбородко, П. В. Завадовский, А. М. Дмитриев-Мамонов, В. С. Попов, А. И. Морков, а в последние годы П. А. Зубов.

Иногда во время послеобеденного чтения, если не было срочных дел, императрица позволяла себе послушать беллетристику. Из постоянных разговоров о литературе де Линь составил представление о ее вкусах: «Она очень была разборчива в своем чтении, — писал принц, — не любила ничего ни грустного, ни слишком нежного, ни утонченностей ума и чувств. Любила романы Лесажа, сочинения Мольера и Корнеля. „Расин не мой автор, — говорила она, — исключая ‘Митридата’“. Некогда Рабле и Скарон ее забавляли, но после она не могла об них вспоминать. Любила Плутарха, Тацита и Монтеня. „Я северная Галла, — говорила она мне, — разумею только старинный французский язык, а нового не понимаю. Я хотела поучиться от ваших умных господ, некоторых пригласила к себе, к другим писала. Они навели на меня скуку и не поняли меня, кроме одного только доброго моего покровителя Вольтера. Это он ввел меня в моду и многому научил, забавляя“. Императрица не любила и не знала новой литературы, и имела более логики, чем риторики»[176].