Книга Нарышкины, или Строптивая фрейлина - Елена Арсеньева

– Отворите дверь, – с трудом выговорила я, – мне нужно уйти. Нет, не провожайте! – вскрикнула я в панике, увидев, что он отвернулся и пытается привести в порядок свою одежду.

Мужчина запахнул домино и отворил дверцу кареты. Выглянул, высматривая, нет ли где-то рядом людей, которые могут меня увидеть, и отодвинулся, давая мне дорогу. Но когда я уже высунула ногу, нашаривая землю, он вдруг схватил меня за руку и сунул в ладонь какой-то шелковистый мешочек. На ощупь там было что-то вроде ожерелья из мелких круглых камушков.

– Возьмите. Это вам. Я давно приготовил это, но все не решался отдать. Там, внутри, записка. Вы все поймете…

Слабо соображая, я выскочила из кареты, пронеслась по крыльцу, не замечая наледи и снега, рванула примерзшую, тяжелую дверь, влетела в черные сени…

На мое счастье, кругом было пусто. Первая моя забота была отдышаться и обдернуть домино. Что-то мне мешало, ах да, его подарок мне… Нет, Семирамиде, его Иде! Я чуть не отшвырнула мешочек, но тут послышались шаги, я сунула его в карман домино и ринулась со всех ног в гардеробную, где ждала горничная. Я горько сожалела, что Ариша моя больна и со мной поехала другая, при которой нельзя дать себе волю, которая не должна даже заподозрить, что с барыней что-то неладно.

– Едем домой, зови карету, – с трудом произнесла я и больше ничего не сказала, потому что боялась: со словами вырвутся слезы.

Однако надо было еще найти в себе силы проститься с хозяином… Ну нет, этого я уже просто не могла. На счастье, мы с Энгельгардтами на короткой ноге, напишу из дому, отговорюсь, что у меня внезапно началась мигрень, а они-де были заняты с гостями, повинюсь, они меня любят, они простят…

Прибежала девка с шубой, меховыми сапожками и вестью, что карета подана. Я закуталась в свои соболя, сбросила атласные туфли, надеясь, что горничная не заметит мокрых от растаявшего снега подошв, сунула ноги в сапоги и, даже не покрывая головы тонкой шалью, кинулась на крыльцо.

В каретах всегда было тепло, натоплено, но я забилась в угол, трясясь.

– Уж не простыли ли вы, барыня? – робко спросила горничная, но я промолчала.

Хорошо бы в самом деле заболеть, подумалось мне.

Дома я немедля отослала девку за горячим чаем и принялась раздеваться в туалетной. Конечно, было бы кому принести чаю и кроме нее, и было бы кому мне помочь! Я просто хотела остаться одна, опасалась, что девушка почувствует запах, от меня исходящий. Мне чудилось, я вся была пропитала ароматом нашего соития. Он нервировал меня, возбуждал и вышибал слезы.

Плеснув в таз воды, я намочила губку, чтобы обмыться, как вдруг увидела выпавший из кармана мешочек. Тот самый! Подарок для Семирамиды, для Иды! Острое желание поглубже вонзить нож ревности в свое раненое сердце овладело мной неудержимо, я развязала мешочек…

Небольшие жемчужины, нанизанные на простую нитку, лежали там. Их было штук полсотни, не меньше: отборных по цвету и форме, одна в одну. У меня вдруг до боли, до муки, забилось сердце, и, чудилось, я уже заранее знала, что окажется в записке, спрятанной на дне мешочка:

«Простите мне мою смелость, княгиня Зинаида Ивановна, уж много дней я ношу с собой Ваши жемчуга, не решаясь возвратить, а верней сказать, не в силах с ними расстаться, ибо их касались Вы своей рукой, которой я коснуться не смею. Я люблю Вас и готов жизнь бросить к Вашим ногам, да что Вам моя ничтожная жизнь! А в Вас для меня весь мир, все его счастье и горе. Вы госпожа моя и владычица, по слову Вашему я или останусь жить, или застрелюсь, ибо без Вас света белого не вижу, но знайте, что и последним вздохом моим будет эхо Вашего восхитительного, кимвалами звенящего имени: Зинаида-ида-ида…

Вечно преданный Вам, обожающий Вас Николай Жерве».

И тут, едва держась на ногах, ошарашенная, смущенная, восхищенная, потрясенная, я вспомнила, отчего лицо Жерве показалось мне знакомым. Он был тот самый молодой человек, за чью руку я ухватилась, испугавшись бывшей свекрови моего мужа! Судьба еще вон когда начала нас сводить, подумала я – и покорно предалась ей.

…Как ведут себя дамы в свете, когда взяли на примету какого-то мужчину и хотят немного поразвлечься? Они кокетничают. Кокетство – это проявление женщиной своей власти над мужчиной. Каждая кокетка хочет, чтобы мужчина принадлежал ей, но сама и в мыслях не имеет ему принадлежать. Все дамы в свете убеждены, что женщине можно принимать любовь и поклонение, не разделяя их, не отвечая на признания признаниями, отдавая лишь скудную милостыню кокетства взамен на щедрость поклонения.

Я тоже была такова, и некоторое время подобные игры, столь же далекие от истинных чувств, как бенгальский огонь далек от пожара, очень меня занимали. И вот теперь я забыла пустые забавы и предалась любви всецело. Мечта обладать и желание принадлежать владели мною с равной неодолимой мощью, и противиться ей у меня не было ни сил, ни воли.

Поздним вечером, открыв все верной Арише и подняв ее с постели (собственно, услышав о приключившемся, она забыла о болезни и даже слышать не хотела о том, чтобы отпустить меня одну), я уехала из дому на тайно взятом извозчике. Ариша была со мной. Я не вполне твердо понимала, чего хочу, куда поеду и что буду делать. Мне хотелось посмотреть в глаза этому человеку…

Кавалергарды стояли в казармах близ Таврического сада, но соваться в казармы мне никакого резону и охоты не было. Однако я надеялась, что он у себя на квартире. Я помнила этот адрес: угол Морской и Адмиралтейской, дом Гиллерме. И решила поехать туда. В полуподвальном оконце швейцарской чуть теплился огонек, но мужик, видимо, заспался и никак не отворял. Ариша довольно долго теребила шнурок звонка, но вот дверь приоткрылась, какой-то лысый и бородатый (петербургские швейцары в доходных домах все какие-то на одно лицо!) высунулся, в ответ на ее тихий вопрос: «Здесь ли живет господин Жерве и дома ли он?» – приподнял повыше свечку, словно пытался меня разглядеть, но я таилась в глубине возка, – а потом проговорил, зевая:

– Извольте во второй этаж, налево, сударыня, небось барин Николай Андреевич еще не спят, они полуночники-с отъявленные-с!

Ариша сделала мне знак, я выскочила, причем надежно упрятала лицо в складки своей шали, отворачиваясь от чрезмерно любопытного швейцара, и мы вместе поднялись по неширокой лестнице. На площадке Ариша позвонила в звонок возле левой двери. Снова долго не отпирали, и вдруг ужасная мысль поразила меня: а что, если у него там дама?!

Но вот звякнул засов (в то время на всех дверях были засовы, предпочитали изнутри на них запираться, а не ключами), дверь приотворилась… Заспанная рожа денщика высунулась, пробормотала:

– К барину, что ль? Да они вроде никого не ждали… а ладно, извольте пройти, вон, прямо!

– Кто там, Дронька? – послышался голос, от которого у меня подкосились ноги, и силуэт с шандалом в руке возник в проеме распахнувшейся двери. Я помню его белую рубашку, расстегнутую на груди, его глаза, окруженные тенями, растрепанные волосы… все лицо его в неверном свете чудилось измученным, трагическим, и вдруг он изменившимся голосом не прошептал, не воскликнул, а выдохнул из глубины сердца: – Вы?!