Книга Абель-Фишер - Николай Долгополов

По мере своих способностей я, безусловно, понимала некоторую двойственность нашего положения. Во всяком случае, когда в Норвегии наша домработница в отсутствие родителей привела домой каких-то деятелей и водила их по квартире, я за ними ходила по пятам. Папа с мамой вернулись, я им доложила, что наведывались неизвестные дяди, заглядывали туда-то, смотрели и трогали то-то. Когда я папе об этом рассказала, он даже засвистел: признак того, что мною доволен. Свист был высшим проявлением радости. А по поводу неведомых дядей дальнейших подробностей не знаю, они никогда в доме не обсуждались, но, во всяком случае, домработницу уволили.

Вот вы спрашиваете, был ли в Норвегии отец радистом. Мне никто об этом не докладывал, а я не спрашивала: слишком была маленькой. Хотя понимала, что мы — в чужой стране.

Мы там жили под своими именами. Папу и маму и в Норвегии, и в Англии звали Вилли и Эля Фишеры. И у меня было мое собственное имя, я всю жизнь — Эвелина.

Когда я общалась с местными детьми — норвежскими, и с английскими тоже, было, конечно, обидно, что у них полно родственников, а у меня — никого. Но я знала, что у меня и дедушка есть, и бабушка, только они пока не с нами.

Я уверена, что если бы сейчас приехала в Норвегию, то узнала бы ту троллейбусную остановку, на которую мы из центра Осло приезжали домой. Я бы и дом нашла, где жили. А из дома я бы отыскала дорогу к морю. Тоже помню, как туда идти. И шторы в нашей квартире не забыла: узоры на них необычные.

Что я еще хорошо помню, так это мои танцевальные опыты. Мама вместе с какой-то знакомой, возможно, и русской, попыталась открыть танцевальную студию. Записалось в нее много детей. Меня учили танцевать классику. Одевали в белые пачки, и мы, малышня, выбегали на сцену. Но танцы раз и навсегда закончились, когда мы неожиданно — и уж точно для всех нас троих — собрались и уехали в Москву.

А за границей мы дома с мамой общались в основном на русском, а с папой по-всякому: по-английски и по-русски. Я в Норвегии действительно говорила со всеми местными на норвежском. Сейчас остались в памяти кое-какие слова. Да и то в основном кулинарные. Оттуда, примерно с года 1934-го, у меня сохранилась маленькая брошюрка, как печь всякие торты. Книжечке уже за 70. А история ее такова. Решили мои родители устроить прием и спечь пасхальную бабу. Взбили дюжину желтков, белков — и отдельно, и вместе — поставили ее в духовку, а плита у нас в Норвегии была электрическая, исключительно нежная — жантильная — и на ножках. Сначала баба нормально поднималась, а потом, видимо, кто-то хлопнул дверью или еще что, и она села. Даже наша собака есть бабу отказалась! На что папа страшно рассердился и купил маме эту вот брошюрку. С тех пор книженция в нашем доме и существует. Вот в объемах этой брошюрки я способна разбираться по-норвежски. Но вы спрашиваете меня о той вечеринке, а я ее, естественно, не помню…

Фишер и Капица

Много ходило слухов, что когда отец был в Англии, то встречался там с Капицей. И уговорил знаменитого ученого вернуться в Советский Союз.

Встречался он с Капицей в Англии или нет? Мне было тогда лет семь, и нам с мамой папа не докладывал. Но уже перед уходом отца, когда он болел, однажды он даже не признался, а вымолвил, что взял грех надушу. Приказали ему выполнить задание самого товарища Сталина: вернуть Капицу на Родину. Сначала ничего не выходило, хотя и письма Капице из Москвы писали, и посланцев всяческих засылали. Но Капица в СССР и не собирался. Понимал, к чему у нас катится. И вождь прикрикнул, чтобы вернули, а повесили на папу. Для него задание нетипичное: со своими, с советскими, он не работал.

Петр Леонидович в Англию уехал в начале 1920-х. Талантливый и молодой, он понравился уже тогда великому Резерфорду[3], и тот взял его к себе в лабораторию: не куда-нибудь — в Кембридж. Карьера блестящая, многообещающая. Какая Москва, когда уже приходила к Капице всемирная известность. Но отец, он рассказывал об этом без всякой радости и гордости, уговорил. Встречался, нажимал на то, что ждет Петра Леонидовича Капицу в Москве огромная и захватывающая работа над новым и амбициозным делом, может, нечто, связанное с атомом? У отца получилось. И отношения какие-то сохранились. Хотя Капицу за границу больше не выпускали. Догадался он потом, не догадался, кто же такой поживший в СССР инженер Вилли Фишер? Кто знает.

Но был период в 1939-м, точнее 31 декабря 1938-го, когда папу выперли из органов, и он сначала вообще без работы, а потом два года — на заводе. Тогда, до 1941-го, у нас дома в Москве фамилия Капицы мелькала в связи с переводами. Конечно, они были знакомы. Капица, который никого не боялся, был связан с Патентным бюро, и папа через него получал переводы. Отец сидел без работы, это очень помогало. Папу это искренне радовало и удивляло. Многие от него тогда отвернулись. Но не Капица.

Версия Орлова

Слышала разговоры, что отца уволили в 1938-м после бегства в США его бывшего начальника, резидента. А Орлова этого я даже один раз видела. По дороге во вторую командировку отца. Был он то ли рыжеватый, то ли блондин с оттенком рыжеватости. Вроде еще у него были усы. Но что я могу еще о нем помнить? Я была маленькая, шести лет не исполнилось. Мы зашли к нему в гостиничный номер — большущий, шикарный, я таких больше никогда не видела. Орлов ел что-то очень дорогое из серебряной посуды. Нам ничего не предложил, разве что присесть. Отцу такое было не свойственно. Тогда даже фамилию не запомнила. А всплыла она «Орлов, Орлов…» после ареста папы, и мы с Кириллом Хенкиным обсуждали разные, так сказать, варианты.

Мой отец дружил с Кириллом Хенкиным. И тот, уехавший сначала в Израиль, потом в США, а затем в Германию, в своей книге о моем отце «Охотник вверх ногами» с уверенностью пишет, что одной из задач Вильяма Фишера в Штатах была проверка Орлова. Подал бы тот голос после ареста «полковника Абеля» — значит, все-таки Орлов предатель…

Я в эту версию, естественно, не верю. Ну, хочется Хенкину так думать. У журналистов вообще особенность: верить в собственное печатное слово. Пусть верят. Только других туда же зачем впрягать? Дело в том, что Орлов был действительно единственным человеком, который знал в лицо обоих — Фишера и Абеля. И Фишер был у Орлова в подчинении. Так что мог и сказать, что-то заработать. Но не сказал, промолчал. Я бы назвала его, не как вы, «относительно честным», а просто честным человеком. А бежал туда, спасая жизнь. Если бы не ушел, была бы тут ему вышка, что вычислить совершенно не трудно. Он — настоящий чекист, разведчик, все прочувствовал, предвидел, вычислил. И спасся.

Террор начался такой… Масштабы поражают. Орлов его оценил верно. Гениально обвиняют во всем Сталина. Но он только его развязал. Убирал верхушку, лучших людей. А остальные 70 процентов были посажены, расстреляны и сгинули абсолютно без его участия, потому что так воспитали: подхватывали и сажали на кол с радостью. Сталин и не подозревал о существовании какого-нибудь Петра Ивановича Гусева или еще кого-то, жившего в Урюпинске. Но кому-то была нужна квартира Гусева или его жена, а может, должность. Писался донос. И неслось. Но какой нюх был у Сталина — действительно чудовищный. Он понял, что может вести жутчайшую кампанию чужими руками, которая на руку будет только ему. Вождь делал свои дела, а в этой волне террора, всю страну залившую, он легко прятался, был над схваткой, сотни тысяч расстреливал, а десятки показательно, вот какой добрый и справедливый, миловал. И волна эта, от которой не скроешься, накрыла всю нашу разведку. За границей, я же не только с папой общалась, резидентуры перед самой войной на год-два закрывались. Чекисты в лучшем случае по лагерям — по тюрьмам, агенты — в недоумении, в простое.