Книга Сибирский аллюр - Константин Вронский

Когда открыл государь после сна двери тронного зала, стрельцы караульные замерли в страхе, а из тени, от окна, вышел отец Феодосии, глянул на царя пытливо.

– Отче, – удивился царь. – Что ты здесь делаешь посреди ночи-то?

– Тебя ждал, государь… – отозвался царский духовник. – Сказывали мне, что видеть ты меня желаешь.

– Желаю? – Иван задумчиво провел рукой по всклокоченной седой бороде клинышком. – Значит, позабыть уж успел о том. Прости…

Тонкие губы Феодосия скривились в еле заметной усмешке.

– Все заснуть не можешь, государь? Тогда, быть может, со мной поговоришь?

Царь пожал плечами.

– Поговорить… да. Пойдем, отче. Пошли в покои, что ль. Больно мне, лечь я должен.

Всюду в коридорах и по лестницам кремлевского дворца была выставлена стража, привык государь по ночам бродяжить, хоть и боялся до дрожи, что набросятся тати из-за угла, умертвят. Это был страх, что преследовал его долгие годы. Постоянно боялся он предательства, никому не верил, даже друзьям самым близким да родственникам. И мстил за ту муку мученическую, что прорастала в нем, мстил, других на те же муки обрекая.

Слуга Иванов, Кирилл Чартков, уже давно ожидал государя перед спальными покоями. Помог царю залезть на высокое ложе и, спиной пятясь, удалился с поклонами.

Феодосии присел в резное кресло и, глядя на Ивана, невесело подумал: «Совсем в старца превратился. А ведь ему всего лишь пятьдесят два годка будет. Впрочем, жизнь-то какую ведет? Немудрено, что сил никаких и не осталось».

Феодосии многое знал о Иване потаенного, куда больше других людей, хотя и понимал прекрасно, что и ему давно уж не верит царь. Были такие пучины в душе его, о которых Иван никогда не заговаривал даже, и одно лишь предчувствие подобного разговора повергало в дрожь отца Феодосия.

– Много уж лет тому, – устало заговорил государь, – как написал я хорал, архангелу Михаилу посвященный, хранителю небес и земли. Молил я его о милосердии ко мне, грешному, ибо приидет еще тот час, когда покинет душа тело мое бренное. Как думаешь, отче, а не явится ли он мстителем ужасным за грехи мои?

Феодосии задумчиво покачал головой. Что уж тут ответить, чтоб гнев Иванов на себя не вызвать?

– Народ русский любит тебя, государь, – отозвался он, наконец. – Хотя в прошлом и страдал немало по милости твоей. Но это добрый народ, с сердцем открытым… А Господь-то еще великодушнее! Он всякого простит… Кто о прощении просит.

– А я прошу, я прошу, – проворчал Иван. – Видит Бог, очень прошу. Вчера в лавру Троицкую золотом шитый покров алтарный послал, чтоб молились ежечасно и за меня, и за сына моего. Он, бедный мой Иван… Что я наделал, зачем его ударил! Клянусь, отче, не хотел я его убивать. В меня словно бес вселился! Он же плоть моя и кровь, сыночек мой, наследник. Проклят я!

Царь вымученно посмотрел на Феодосия.

– Знаешь, отче, – прошептал он едва слышно, вымученно. – Я ведь с той поры шапку Мономахову не надеваю и венец царский. Не люблю я больше короны своей царской, тяжела она для меня стала, отказаться от нее хочу, в руки более достойные передать. Думаешь, у сына моего Федьки достойные руки?

После смерти царевича Ивана двадцатипятилетний Феодор был официально провозглашен наследником престола. Он был совсем не похож на погибшего брата, унаследовавшего отцовскую жестокость и подлость. Феодор Иоаннович был смирен и покорен. Все время в церквях и монастырях службы отстаивал или зазывал в покои свои скоморохов, чтоб веселили…

Феодосии на понюх не переносил царевича. Народ считал его святым, блаженным, юродивым, но зачем на Руси святые на троне… Окружение Грозного никогда не заблуждалось на счет Феодора: слабоумен и все тут.

– Ты – царь, – осторожно отозвался Феодосии. – И тебе царем еще долго оставаться. Твой младшенький сынок, Димитрий, еще в колыбели лежит. Дозволь ему под твоим крылом вырасти. Тогда и посмотришь, что из него станется.

– Димитрий-то от седьмого брака, – возразил царь, поморщившись. – Не может он на трон рассчитывать.

– Коли ты здоров и силен будешь, законы прежние и изменить можно.

– Вот то же самое и Бориска Годунов с Вельским поют, – царь устало прикрыл глаза. – Но я-то болен…

Посмотри на меня внимательно, Феодосии. Знаешь, о чем я иногда думаю? Что ядом меня потчуют… Может, с лекарствами дают. Надо бы лекаришек в пыточную отправить, небось, мигом признаются…

И Иван внезапно засмеялся. Безумный, захлебывающийся смешок, от которого содрогнулся даже невозмутимый Феодосии.

– Нет, не убьют они меня! С тех пор как я на свет появился, вечно кто-то на жизнь мою покушался, но я всех заговорщиков подлых насквозь вижу, мне сопротивление оказывать бесполезно.

– Успокойся, государь, прошу тебя, – бросился к нему духовник. – Не думай о злом. Ну, зачем лекарям травить тебя?

– Так ведь бояре их на это подбивают! Многих я из них изничтожил, чванство их укрощая. Они словно змий о семи головах, бояре эти. Одну голову отрубишь, новая тут же отрастает. Не удалось мне семя их гнилое все повывести. Феодосии, я окружен врагами и татями подлыми!

Он хотел слезть с постели, но ноги отказали ему, и Иван рухнул на пол. Феодосии бросился государю на помощь и с ужасом увидел, что царь впал в беспамятство. Духовник кинулся к дверям, созывая слуг. Кирилл Чартков с двумя стрельцами уложили царя в постель.

– Что… – с трудом спросил Иван. – Что это было, Феодосии?

– Да плохо тебе сделалось, государь, – вздохнул монах. – Сна тебе не хватает.

– Сна… да… – прошептал царь. – Вот только чтоб кошмары не видеть. Пусть лекарь Якоби придет. Англичанин толк в снадобьях знает, пусть зелье мне сонное смешает. Он верен мне, знаю. Что думаешь, отче?

– Доктор Якоби – человек честный, – согласился Феодосии. – Его тебе бояться не надобно, – он повернулся к дверям. – Я велю послать за ним.

– Да скажи, пусть слугу с собой возьмет, чтоб снадобье сначала испробовал. Чтоб я уверен был… Понимаешь?

– Понимаю, государь, – проговорил монах. Лица Феодосия Иван сейчас видеть не мог, как и взгляда, на него брошенного. Взгляда, в котором читались ужас и сожаление.

Колокола московские голосили заполошно, когда мчались сани по Красной площади к Спасским воротам.

– Кто вы? Что надо? – подозрительно спросил огромный бородатый стрелец.

Иван Кольцо, правивший первыми санями, протянул стрельцам письма. Одно, скрепленное печатью строгановской, а второе – от казацкого атамана Ермака Тимофеевича, с трудом написанное отцом Вакулой.

– Черт бы все побрал, – сказал Ермак, вручая послание Ивану Кольцо. – Хуже наказания и не придумаешь. Лучше бы я пешком Пояс Каменный еще раз прошел, чем такие письма наговаривать! Береги его, как девку на выданье, потому что еще раз я с Вакулой письма писать не сяду. В жизни так не мучался.