Книга Злые люди и как они расплачиваются за свое зло - Герман Шелков

Она продолжала бить меня, даже когда я свалилась на пол.

Устав, она швырнула мухобойку в угол и присела отдышаться.

Я лежала, закрыв лицо руками, сотрясаясь от боли, страха и ужаса, и лицо мое горело так, будто его облили кипятком.

«Это ты во всем виновата, гадина!» – повторила тетя.

Она выпила еще коньяку и затем приказала мне показать лицо. Даже не видя себя в зеркале, я знала, каковы последствия. Губы и нос раздулись, глаза заплыли. Все было покрыто кровавыми синяками от мухобойки.

Тетю это ничуть не расстроило. Но это было и не удивительно. Ведь в ее характере преобладала только одна способность – заботиться лишь о себе. Что я была для нее? Муха, насекомое.

Она велела мне подняться с пола и сесть на табуретку, а потом велела убираться в погреб. В погреб!

Распахнув крышку погреба, она сказала: «Лезь туда и сиди там, пока не разрешу выйти! И только попробуй пискнуть! Прибью!»

Я спустилась в холодный, пахнущий сырой землей и плесенью погреб. Тетя бросила мне мокрое полотенце и старое мужское черное пальто с меховым воротником. Еще я получила полбуханки хлеба и банку с горячим чаем.

Так, питаясь лишь хлебом и чаем, я провела в погребе три дня. Тетя разрешила мне лишь выходить в уборную, и только утром и вечером. Спать пришлось на ящиках с картошкой, завернувшись в пальто.

На четвертый день я услышала: «Ну, хватит лоботрясничать! Выходи оттуда, умывайся, и поедем работать. Только не вздумай изображать обиженную. Я этого не люблю».

Возле умывальника висело зеркало, поэтому я смогла хорошо себя разглядеть. Мама и бабушка, будь они живы и окажись рядом, не узнали бы меня! Опухшее, посиневшее лицо с распухшими губами и заплывшими веками напоминало подушку с чернильными разводами. Понадобилось бы три недели, чтобы оно сделалось прежним, а то, пожалуй, и целый месяц. А не три дня.

Тетя дала мне гречневой каши с молоком, а к ней белую булку и сливочное масло. Такую еду я получила от нее впервые. Но тетя позаботилась обо мне вовсе не из-за угрызений совести, а из-за моей худобы. В погребе я сильно похудела. И тетя сказала: «Ну что ты за дрянь такая! Почему похудела? Кто поверит, что ты исцелилась?»

Она задумалась насчет новой истории для меня и вскоре объявила, что история готова: меня сбила машина, и я впала в кому, а врачи оказались бессильны, и только сожженная пятирублевка заставила меня очнуться, да еще встать на ноги, да так крепко, что я вместе с любимой тетей еду домой!

Тетя сама надела мне на голову платок, повязав его плотнее и крепче обычного, и в таком виде – с посиневшим, опухшим лицом в плотно прилегающем платке – я стала походить на девочку, с которой невесть что приключилось, какая-то невероятно жуткая история.

Но тетя осталась недовольна и покачала головой. Как опытная мошенница, она хорошо знала, что любое злоупотребление детьми сразу бросается в глаза. Мой разнесчастный вид мог вызвать недоверие и множество нежелательных вопросов.

Раздосадованная тетя разозлилась и стала ходить с угла в угол, уперев руки в бока и что-то бормоча.

Наверное, она гадала: рискнуть или не рисковать?

Я уже знала эту женщину: она не могла отречься от своей жадности. Бросить мысли о деньгах – это для нее означало бы, что нужно перестать дышать.

Меньше всего тетя думала о том, что именно по ее вине мое лицо не соответствует ее бредням об исцелении.

Я думаю, она вообще не умела себя упрекать. Такие люди о себе плохо никогда не думают. Даже после массы необдуманных поступков они обвиняют других, а о себе предпочитают молчать.

Отвратительный порок. Один из самых гнусных.

Таким человеком была эта тетя Света.

Мне она была ненавистна. Я прятала от нее глаза. Я хотела бы вообще никогда не говорить с ней. И хотела бы сбежать, и согласилась бы жить в детском доме.

Тетя вдруг все это почувствовала и громко сказала: «Думаешь, что сбежишь? Выйдешь на улицу и сиганешь? Не-ет, детка, не выйдет. Я тебя найду, схвачу и три шкуры спущу. А потом посажу в тюрьму. Скажу, что ты у меня золотые сережки украла и кулон. И еще деньги утащила из кошелька. И облигации. И все это потянет на три года в детской колонии… А там тебя юные бандитки, как таракана, раздавят. Это те, которые с детства пьют, курят, воруют и на отца с матерью с ножом бросаются. Они тебя в первый же день растерзают, вот увидишь!»

Я ничего не знала о детской колонии и ужасалась от таких тетиных речей.

«Хочешь в тюрьму? – кричала тетя. – Если хочешь, только скажи, дорогуша. Сегодня же и поедешь! И этот погреб тебе покажется райским местом! Кладовочкой сахарной ваты!»

Я сказала: «Нет, не хочу в тюрьму».

«Тогда идем работать! – проорала тетя. – Деньги сами с неба не свалятся!»

Мы вышли на улицу, и тетя преобразилась. Превратилась, как всегда, в добрую, сердечную, благовоспитанную женщину, которая улыбается чуть ли не всем встречным, а знакомым чуть ли не кланяется.

И все же я заметила, как она нервничает, потому что люди, попадающиеся нам навстречу, с удивлением разглядывали меня.

Все до единого таращились на мое лицо.

А уж на платформе станции на меня поглядывали, наверное, сразу сто человек.

Тетя поняла, что промахнулась. Я привлекала слишком много внимания, и большинство обыкновенных людей хотели бы расспросить нас, что случилось.

К нам даже подошел милиционер и спросил: «Что произошло с этой девочкой?»

Он попросил тетю показать документы, задал вопрос и мне: «Эта гражданка действительно твоя тетя?

И почему у тебя такое лицо? Тебя били?»

Тетя стала улыбаться и говорить: «Да что вы! Что вы! Девочка каталась на санках с горы, санки перевернулась, и она неудачно стукнулась лицом об пень. Спросите ее, спросите! И спросите, куда мы едем. В больницу едем – лечиться!»

Мне очень хотелось закричать: «Она врет! Она мошенница! Арестуйте ее, отправьте в тюрьму!», но я сама боялась тюрьмы, потому что тетя могла осуществить свою угрозу, ведь она была злая, жестокая и мстительная ведьма.

Поэтому я подтвердила тетины слова, и милиционер ушел. Но тетя все равно осталась недовольна. Потому, конечно, что мы не могли «работать».

Она была немного растеряна. Подошедший поезд забрал нас, но тетя не рискнула ходить по вагонам. Мы ехали в тамбуре. Тетя молча глядела в окно и покусывала губу.

Я прикрыла лицо платком, и на меня стали меньше обращать внимания. Куда мы отправились, мне было неизвестно. Скорее всего, даже тетя не знала, куда мы едем. То есть она этого еще не решила.

Наконец какая-то мысль заставила ее оживиться. Она проговорила: «А! Гусыня! Ну конечно! Она должна мне четверную!»

Мы сошли на платформу и поехали в автобусе.