Книга Школьные дни Иисуса - Джозеф Максвелл Кутзее

– Нет, Симон, нет-нет-нет! Нельзя их сюда приносить, слишком опасно! Никто не должен их видеть, эти бумаги, даже вы!

– Последнее, чего я хотел бы, – глядеть на эти ваши так называемые личные бумаги. Уверен, там нет ничего, кроме всякой дряни.

– Да! Именно! Дряни! Поэтому их и надо уничтожить! Чтобы в мире стало меньше дряни!

– Нет. Я отказываюсь. Поищите другого.

– Нет больше никого, Симон, кому бы я доверял. Если вы не поможете мне – никто не поможет. И всего лишь вопрос времени, когда кто-нибудь отыщет их и продаст газетчикам. И тогда скандал вспыхнет вновь, и все старые раны откроются. Вы не можете этого допустить, Симон. Подумайте о детях, которые дружили со мной и озаряли мои дни. Подумайте о своем юнце.

– Скандал, а как же. На самом деле вы просто не хотите, чтобы коллекция ваших сальных картинок была предана огласке, – пусть лучше люди думают о вас хорошо. Вы хотите, чтобы они думали о вас как о человеке страсти, а не как о преступнике со склонностью к порнографии. Я ухожу. – Он стучит в дверь, и ее тут же открывают. – Спокойной ночи, Дмитрий.

– Спокойной ночи, Симон. Надеюсь, без обид.

Наступает день приговора. Crime passionnel в музее – предмет пересудов по всей Эстрелле, понимает он, объезжая свой рабочий маршрут на велосипеде. И хотя он специально приезжает к зданию суда очень заблаговременно, у дверей – толпа. Он протискивается в фойе, где видит громадное отпечатанное объявление: «Смена места и времени проведения. Заседание суда, запланированное на 8.30 утра, сдвигается. Оно состоится в 9.30 утра в Teatro Solar».

«Театро Солар» – самый просторный театр в Эстрелле. По дороге туда он заговаривает с человеком, который явился с ребенком – маленькой девочкой ненамного старше Давида.

– Идете на суд? – спрашивает человек.

Он кивает.

– Большой день, – говорит человек. Ребенок, облаченный полностью в белое, с красной лентой в волосах, одаривает его улыбкой.

– Ваша дочка? – спрашивает он.

– Старшая, – отвечает человек.

Он оглядывается по сторонам и в толпе, пробивающейся в театр, замечает еще нескольких детей.

– Думаете, хорошая мысль – приводить ее с собой? – спрашивает он. – Не мала ли она для подобного?

– Хорошая ли мысль? Это как посмотреть, – говорит человек. – Если будет много юридической чепухи и она заскучает, придется отвести ее домой. Но, надеюсь, все будет коротко и по существу.

– У меня сын примерно того же возраста, – говорит он, Симон. – Должен признаться, мне и в голову не приходило брать его сюда.

– Ну, – говорит человек, – видимо, есть разные точки зрения. На мой взгляд, такое крупное событие может оказаться поучительным – чтобы до юношества дошло, насколько опасно влюбляться в учителей.

– Подсудимый, насколько мне известно, никогда учителем не был, – сухо отвечает он. Затем они входят в театр, и отец с дочерью исчезают в толпе.

Партер уже весь занят, но он отыскивает место на балконе, откуда видно сцену, где установлена длинная скамья, укрытая зеленым сукном, – наверное, для судей.

Наступает и проходит половина десятого. В зале делается жарко и душно. Вновь прибывшие напирают так, что он оказывается прижат к парапету. Внизу люди сидят в проходах. В публике снует предприимчивый молодой человек – продает воду в бутылках.

Возникает движение. Над сценой зажигают свет. Под охраной облаченного в мундир полицейского появляется Дмитрий – в кандалах. Он замирает и оглядывает публику, ослепленный. Сопровождающий усаживает его на обнесенный веревками пятачок.

Тишина. Из-за кулис появляются трое судей – вернее, судья и двое присяжных, в красных мантиях. Толпа в великом порыве подымается на ноги. Мест в театре, на глаз, примерно двести, но людей сейчас здесь по крайней мере вдвое больше.

Публика усаживается. Судья говорит что-то неразборчивое. Конвоир Дмитрия подскакивает поближе и поправляет микрофон.

– Вы – заключенный, известный под именем Дмитрий? – спрашивает судья. Он кивает конвоиру, тот устанавливает перед Дмитрием отдельный микрофон.

– Да, ваша честь.

– Вас обвиняют в надругательстве над Аной Магдаленой Арройо и в убийстве ее пятого числа марта месяца сего года.

Это не вопрос, а утверждение. Тем не менее Дмитрий отвечает.

– Надругательство и убийство имели место в ночь с четвертого на пятое марта, ваша честь. На эту ошибку в записи я уже указывал. Четвертое марта был последним днем Аны Магдалены на Земле. Это был ужасный день – ужасный для меня и еще более ужасный для нее.

– И вы признали свою вину по обоим обвинениям.

– Трижды. Я сознавался трижды. Я виновен, ваша честь. Приговорите меня.

– Терпение. Прежде чем вас приговорят, у вас будет право обратиться к суду – право, которым, надеюсь, вы воспользуетесь. Сначала вы получите возможность оправдаться, а затем у вас будет право просить о помиловании. Понимаете ли вы, что означают эти понятия: оправдание, помилование?

– Я отлично понимаю, что означают эти понятия, ваша честь, но к моему случаю они отношения не имеют. Я не буду себя оправдывать. Я виновен. Судите меня. Приговорите меня. Обрушьте на меня всю мощь закона. Я не возропщу, даю слово.

В толпе волнение.

– Осудите его! – долетает крик.

– Тихо! – кричат в ответ. В зале гул, шиканье.

Судья вопросительно смотрит на своих коллег – сначала на одного, следом на другого. Поднимает молоток и стучит им – раз, другой, третий. Возня прекращается, восстанавливается тишина.

– Я обращаюсь ко всем, кто потрудился явиться сюда и свидетельствовать правосудию, – говорит он. – Напоминаю вам со всей серьезностью, что правосудие вершится не поспешно, не в угоду публике и уж точно не в обход законного порядка. – Далее обращается к Дмитрию: – Оправдание. Вы говорите, что не можете или не будете оправдываться. Отчего же? Оттого, утверждаете вы, что вина ваша неопровержима. Я спрашиваю: кто вы такой, чтобы предвосхищать это заседание и решать вопрос до суда – вопрос как раз о вашей виновности?

Ваша виновность. Давайте на миг осмыслим эту фразу. Что это значит, что это вообще значит – говорить о моей вине, вашей вине или нашей вине применительно к тем или иным деяниям? А если мы – не есть мы или же не вполне мы, когда происходит рассматриваемое деяние? Было ли оно, это деяние, нашим? Почему, когда люди совершают преступные действия, они обычно затем говорят: я не в силах объяснить, почему я сотворил то, что сотворил, я был вне себя, сам не свой? Вы стоите сегодня перед нами и утверждаете свою вину. Вы заявляете, что ваша вина неопровержима. Но что, если в тот миг, когда вы делаете подобное заявление, вы сам не свой – или не вполне свой? И это далеко не все вопросы, которые суд обязан поставить и затем решить. Не вам, обвиняемый, человек в самом оке бури, эти вопросы решать.