Книга Встревоженные тугаи - Геннадий Ананьев

В стороне осталась Ташхемка, машина выехала на плоскогорье, миновав его, повернула в ущелье. Ни одного слова не сказал Ярмышев водителю, когда же ущелье, хмурое, настораживающее, осталось позади, скомандовал:

– Останови. Перекурим.

Вылез из машины. Незабудки, голубые, как глаза Божены, приветливо закивали ему своими головками, а ветерок, наполненный ароматом альпийского луга, ласково начал гладить разгоряченное лицо.

Выпрыгнули из кузова солдаты. Только Рублев остался наверху. Стоял, словно заворожили его горы. Такую красоту он видел первый раз в жизни. Высокое-высокое небо, солнце какое-то прозрачное и совсем не жаркое. Лучи его скользят по зубастым вершинам, вроде бы падая с них вниз и теряясь в ярких цветах и зеленой траве.

– И дик, и чуден был вокруг весь божий мир, – начал Рублев вполголоса читать стихи. Потом помолчал немного и добавил: – Потряс! Вот бы чувихи… – и осекся. Посмотрел по сторонам, не усмехнулся ли кто из пограничников, услышав его слова.

В кузов влез ефрейтор Бошаков. С букетом незабудок. Сел рядом с Рублевым.

– В Москве бы, Миша, с таким букетом появиться, проходу бы не дали. На каждом шагу бы слышал: где купили? где продают?

Рублев согласно кивнул.

– Любая чувиха, – начал было он, но тут же замолчал, низко опустив голову.

– Ничего, земляк, отвыкнешь от жаргончика. Отвыкнешь, раз хочешь этого, – поняв состояние Рублева, ободрил его Бошаков.

Солдаты садились в машину. У каждого кроме Нечета букеты цветов.

– Давайте так, пока здесь, чтобы цветы все время на тумбочках стояли, – предложил Кириллов.

– Дело, – поддержали его многие, только Нечет не согласился:

– На цветочки решили смотреть и вздыхать? – с усмешкой проговорил он. – Все еще дом не можете забыть. Не солдаты, а карамзинская Лиза. Я думаю…

– Зря ты, Яков, так, – прервал Нечета Бошаков. – Цветы службе не помеха.

– Ну, раз комсорг «за» – умолкаю, – картинно вскинул руки Нечет, но все же добавил: – Автомат еще цветочками украсить и – полный порядок на границе.

Никто не ответил Нечету. Не стали с ним спорить. Молодые потому, что не хотели перечить человеку, перед мастерством которого преклонялись, учились у него службе и старались подражать ему; «старики» же знали: бесполезно спорить, не переубедишь его. Нечет считал, что жизнь пограничника должна быть по-корчагински суровой. Без остатка воин обязан отдавать себя учебе и службе. Он любил говорить: «Голубки сизые не для солдат. Воротишься домой, сколько хочешь разводи голубков в своей душе. Когда будешь от границы подальше. А здесь – автомат у тебя». Когда же его пытались убедить, что никому не заказано любить, ненавидеть, мечтать, он отвечал:

– Пыл души поберегите для критики и перевоспитания разгильдяев.

Точно так же мог ответить он и сейчас.

Машина тронулась, и совсем скоро подрулила к домику, отведенному для них геологами.

– Разгружайтесь, – приказал старший лейтенант. – Я – к главному инженеру.

Ярмышеву хотелось увидеть Божену у Кондрашова, и вместе с тем он надеялся, что ее сейчас там нет.

«Лучше вечером объясниться».

Дверь все же открыл с волнением. Божены в кабинете не было. Кондрашов поднялся, развел театрально руками.

– Очень рад, Велен Никифорович, что не забываете навещать наш райский дикий уголок. Очень рад. Редко, правда, в последнее время.

Ярмышев, казалось, не заметил иронии в словах главного инженера. Он молча пожал протянутую руку и сел.

– Значит, деловой ветер занес вас сюда? – продолжал Кондрашов. – Чем могу быть полезен? Домик выделен. Надеюсь, устроит вас. Вероятно, есть необходимость собрать на инструктаж людей?

– Да. Вечером. С работ снимать не следует. Срочности никакой.

Встал, приложив официально руку к козырьку, вышел из кабинета главного инженера. Постоял на крыльце и, решив, что Божена может быть дома, на всякий случай пошагал к ней.

Постучался, открыл дверь и поразился тому, что увидел. Комната была жалкой, неуютной: окна без привычных нейлоновых штор казались пустыми глазницами; этажерка без книг чем-то напоминала стремянку, приставленную к стенке; полосатый матрац, скатанный вместе с подушкой и синим шерстяным одеялом, лежал у спинки железной кровати, а рядом, на полу, сиротливо стояли пухлый рюкзак и два чемодана. На столе ни книг, ни тетрадей, только один наполовину исписанный листок. Над листком склонилась головка Божены, повязанная серой шелковой косынкой, которую Велен никогда не видел у нее прежде.

Божена встрепенулась, порывисто встала, щеки ее вспыхнули, и лицо, обрамленное серым шелком косынки, стало необычно растерянным и оттого привлекательней, чем всегда. Ярмышев подошел к ней.

– Вот, тебе писала. Думала, вдруг не увижу, – сдерживая волнение, призналась она. Скомкав письмо, добавила: – Теперь это не нужно.

– Ты будешь счастлива? – спросил он, хотя собирался задать ей совершенно иной вопрос.

– Не знаю, Велен! Не знаю… Но мне кажется, я не могу поступить иначе. Я хочу, чтобы ты понял и, если сможешь, простил бы меня. Что бы ты обо мне не думал…

– Какое теперь имеет значение то, о чем я думаю?

– Нет-нет! Имеет, Велен, имеет! Ты должен понять. Там, у тебя, когда ты лежал раненым, я поняла, что не в силах отказаться от помощи Ивана Георгиевича. И ты понимаешь, почему. Я его…

– Не напрягайся. Зачем мне слушать те слова, которые ты когда-то говорила мне? Прощай. Будь счастлива.

И словно не заметив, что Божена потянулась к нему, он повернулся и, окинув прощальным взглядом пустую, обшарпанную комнату, направился к двери.

– Велен, подожди!

Он не остановился.

«Зачем я ходил к ней, – ругал себя Ярмышев. – Не верилось, что потерял ее? Теперь убедился?!»

С горькими мыслями вернулся к солдатам, хотя вовсю старался не показать им, что выбит из седла. Проверил, верно ли расставлены раскладушки, составил план охраны границы, городка и карьеров, с учетом, конечно, дежурства самих геологов, для чего тоже разработал отдельный график. Вместе с Нечетом и Бошаковым составил распорядок дня, проинструктировал геологов, пел вместе с солдатами песни под гитару, на которой, как оказалось, Рублев играл прекрасно, потом высылал наряды и проверял их службу, но не забылся во всей этой колготности – мысли о Божене ни на минуту не покидали Ярмышева.

«Уехала! Не создана для тревог! Ее стихия – наука. Клялась в любви. А есть ли вообще любовь? Такая, чтоб не раздумывать о стихиях?» – задавал он себе вопросы и не находил на них ответа.

Вспомнился разговор с начальником политотдела округа, когда прибыл к месту службы после училища.

– Женат?

– Нет.

– Трудно придется. Трудно…