Книга Пушкин и императрица. Тайная любовь - Кира Викторова

В этих словах «бедного Евгения» – потомка некогда блиставших имен «под пером» Карамзина – звучит не демократически-разночинская, а историческая оппозиция Долгоруких, Репниных и других старинных боярских родов, «усмиренного боярства железной рукой» – реформами Петра. Против этой оппозиции боярских «сверчков» в своих речах и выступал Ф. Прокопович, «запятнавший себя низостями папизма», – по словам Пушкина, «выискивая, где того гнезда сверщки сидят и посвистывают».

Таким образом, «Сверчок» является не «шуточным арзамасским прозвищем» лицеиста поэта, как комментируют исследователи, а сугубо серьезным, историческим, оппозиционным. Отсюда ведет свое происхождение и известная фраза из письма 1826 г. Жуковскому, о «свисте» Пушкина – Александру I: «Следовательно, я не совсем был виноват, подсвистывая ему до самого гроба» (13, 258) – и формула угрозы Руслана «Голове» в законченной лицейской поэме: «Еду, еду не свищу, а наеду не спущу!»

Так связывалось у Пушкина прошлое с настоящим.

Относя образ Евгения к «ничтожной массе мелких чиновников» и «купируя» из «Медного всадника» 600-летнее историческое имя Пушкина, исследователи тем самым искажают идейный замысел поэта, отрезают нить, ведущую к пониманию Пушкинской философии истории.

Мнение, что Пушкин «без всяких оговорок восхваляет великое государственное дело Петра… прославляет столицу, выстроенную под морем», – настолько укоренилось, что вряд ли найдутся читатели, не согласные с этой точкой зрения».

А между тем, так ли безоговорочна любовь поэта к Петербургу?

В «Мыслях на дороге» – «Путешествии из Москвы в Петербург», начатом в Болдине 2 декабря 1833 г., то есть одновременно с перепиской белового автографа «Медного всадника», Пушкин пишет: «[…] Москва! Москва!» – восклицает Радищев на последней странице своей книги и бросает желчью напитанное перо, как будто мрачные картины его воображения рассеялись при взгляде на золотые маковки Москвы белокаменной… «До свиданья, читатель! Ямщик, погоняй, Москва! Москва!».

Приведенная проза выводит за собой известные стихи VII главы Онегина:

Но вот уж близко. Перед нимиуж белокаменной Москвыкак жар, крестами золотымигорят старинные главы.Ах, братцы! Как я был доволенКогда церквей и колоколенСадов, чертогов полукругОткрылся предо мною вдруг!Как часто в горестной разлукеВ моей блуждающей судьбе,Москва, я думал о тебе!Москва, как много в этом звукеДля сердца русского слилось,Как много в нем отозвалось!Вот окружен своей дубравойПетровский замок. Мрачно онНедавнею гордится славой… —

И, прощаясь со «свидетелями падшей славы», Наполеоном, напрасно ждущим ключей от «моей» Москвы, Пушкин торопит ямщика:

Ну! Не стой… Пошел!

«Много переменилось со времен Радищева», – продолжает Пушкин, – «Ныне, покидая смиренную Москву и готовясь увидеть блестящий Петербург, я заранее встревожен при мысли переменить мой тихий образ жизни на вихрь и шум, ожидающий меня… Кстати! Я отыскал в своих бумагах любопытное сравнение между обеими столицами. Оно написано одним из моих приятелей, великим меланхоликом, имеющим иногда светлые минуты веселости…».

Итак, речь идет не о гоголевском сравнении, как комментируют исследователи, а о Пушкинском, то бишь сравнении поэта «Владимира Р.» – героя «Романа в письмах» 1829 г.: «Москва – девичья, Петербург – прихожая» – то есть лакейский город, город «выходцев» и «переметчиков», как трактует Пушкин Петербург 1831 г. в полемике с Ф. Булгариным: «В Москве, да, в Москве!.. Что тут предрассудительного?.. К чему такая выходка противу первопрестольного града… Больно для русского сердца слушать таковые отзывы о матушке Москве, о Москве белокаменной, о Москве, пострадавшей в 1612 г. от поляков, а в 1812 г. от всякого сброду. Москва доныне центр нашего просвещения, в Москве родились и воспитывались писатели коренные, русские – не выходцы, не переметчики, для коих ubi bene, ubi patria (где хорошо, там и родина)». Спустя полгода по написании «Мыслей на дороге» Пушкин, не выдержав «блеска» и «шума» Петербурга, напишет:

Пора, мой друг, пора. Покоя сердце проситБегут за днями дни, и каждый день уноситУвядшую мечту…Давно мне грезится возлюбленная доля.Давно, усталый раб, замыслил я побегВ обитель дальнюю трудов и чистых нег.

И в плане продолжения стихотворения читаем: «О скоро ли я перенесу мои пенаты в деревню – поля, сад, крестьяне, книги, труды поэтические, семья, любовь, религия, еtс, смерть» (3, 2, 941).

Мысль о побеге из «святого» Петербурга – города, обреченного «пламени и ветрам», развита в «Страннике» 1835 г. с отчаянием, близком апокалиптическому:

[…] Потупя голову, в тоске ломая руки,Я в воплях изливал души пронзенной мукиИ горько сетовал, метаясь как больной«Что буду я творить? Что станется со мной? —

выделено курсивом в автографе.

И так я, сетуя, в свой дом пришел обратно,Мое смятенье всем было непонятно…Остался я один, метясь и воздыхаяПорою робкий взор повсюду обращаяКак раб, замысливший побег…(3, 2, 982)

Небезынтересно и то обстоятельство, что в лицейском стихотворении 1815 г. «Лицинию» – те же мысли:

Не лучше ль поскорей со градом распроститься…Среди разврата жить я боле не хочуНавек оставлю Рим: я людство ненавижу.

Формула предреченья гибели «Рима» – Петербурга 1815 г.: «И хлынут на тебя кипящею рекой» – войдет в 1833 г. в образ кипящей Невы, которая: «Как зверь остервенясь, на город хлынула…» (5, 451)

Где же здесь любовь к Петербургу? Пушкин любил совсем иные картины:

Везде вокруг меня лазурные картины…Где парус рыбарей… На злачных берегахБродящие стада, овины…Учуся в тишине блаженство находить,Желать не многого, добро боготворить… —

пишет Пушкин – «Тибулл» в «Деревне» 1819 г.

В стихотворении «Вновь я посетил» поэт противопоставляет «смиренные лачуги», убогий невод рыбака, «смиренный залив» Михайловского алчным берегам торгового и военного Петербурга:

Вот холм лесистый, над которым частоЯ сиживал один и гляделНа озеро…Ни тяжкие суда торговли алчной(ср.: «И заторгуем на просторе» – мечту Петра)

Ни корабли – носители громовЕго кормой не рассекают водУ берегов его не видит путникНи гавани кипящей, ни скалыВенчанной башнями —(то есть Петропавловской крепости) —

Залив смиренный. Через его неведомые водыПлывет рыбак и тянет за собойУбогий невод – по брегам смиреннымРазбросаны лачуги…(3,2,1000)

Перед нами поэтические двойники дикой вольности: «неведомых вод», «бедного челна» рыбака, чухонских изб, разбросанных «здесь и там», мимо которых смотрел Петр, полный «великих дум» о городе-крепости, который он заложил «назло надменному соседу».