Книга Пламенная роза Тюдоров - Бренди Пурди

Я оставалась в Стэнфилд-холле уже так долго, что многие и позабыли о том, что я замужняя женщина; и те, кому довелось побывать на моей свадьбе, и те, кто пропустил то пышное торжество, называли меня Эми Робсарт, как будто я и не выходила замуж. Мне и самой порой казалось, что день моей свадьбы был лишь прекрасным сном, который развеялся с первыми лучами рассвета. Мне приходилось смотреть на кольцо, которое я носила на левой руке, чтобы вспомнить о том, что я – чья-то жена. Обращения «Эми Дадли» или «леди Дадли» и вовсе были чужды моему слуху, и когда я слышала одно из них, то даже не сразу понимала, что речь идет обо мне; я чувствовала себя обманщицей, притворщицей, прикрывающейся чужим именем, на которое не имею никакого права. Несколько раз я даже поймала себя на том, что при знакомстве представляюсь именно Эми Робсарт, а не Дадли. Когда я произношу свое настоящее имя, то неловко краснею, а язык мой заплетается на каждом слоге, так что я все время чувствую себя дурочкой, иногда злюсь, особенно если вижу жалость в глазах собеседника. Злюсь на себя – и на Роберта. Быть может, я пошла против благословенной судьбы и мне не суждено было становиться леди Дадли? Или же мне и вовсе уготовано было остаться на веки вечные Эми Робсарт?

Меня охватил страх, я никак не могла его преодолеть или избавиться от его холодных объятий, как бы сильно ни старалась забыться, уйти с головой в работу. Его клыки и когти вонзались все глубже в мою плоть, оставляя шрамы и кровоточащие раны. Страх поселился в моем сердце и в моей голове, я просыпалась в холодном поту среди ночи, чувствуя, что нервы напряжены до предела. Я стала такой чувствительной, что готова была удариться в слезы из-за любого пустяка. Нередко я не могла встать с постели утром, потому что ворочалась и рыдала всю ночь, думая о своем одиночестве. Но чаще я все же заставляла себя подняться, пусть это и означало, что слуги и родичи снова увидят меня уставшую, неповоротливую, с мешками под глазами и путающимися мыслями. Я шла за овцами на пастбище, садилась на камень, прятала лицо в ладонях и заливалась горькими слезами. Но совсем скоро мне становилось так больно, что я не могла больше даже плакать. Боль отравила мое тело и стала частью меня, и я не помнила даже, каково это – жить на свете без нее.

Я наблюдала за тем, как матушка-природа меняет времена года, словно опостылевшие наряды. То она наряжается в белый мех горностая и бриллиантовые морозы зимы, затем сменяет свой снежный наряд яркими, весенними цветами, после чего облачается в солнечный желтый и почивает в блаженной дремоте, прикрыв волосы старой соломенной шляпой, и наконец, словно капризная придворная дама, которая никак не может решить, выбрать ей туалет бронзового, коричневого, золотого, оранжевого, красного, рыжего или желтого цветов, примеряет их все по очереди, один за другим, бросая те наряды, что ей не понравились, прямо на землю и оставляя деревья совсем нагими. Затем снова вспоминает о белых своих мехах… Я чувствовала, как Роберт ускользает от меня, все больше и больше отдаляется, но я ничего не могла сделать, чтобы остановить его; каждый раз, когда мы с ним виделись, он казался еще более далеким и чужим, будто стоял на вершине самой высокой горы, а я блуждала у ее подножия и звала его, приложив руки ко рту, подпрыгивала на месте и махала руками, отчаянно пытаясь привлечь его внимание. Все мои старания неизменно оказывались тщетными, мои призывы он пропускал мимо ушей.

Гонца за мной он так и не прислал. Впрочем, сама мысль о том, что меня представят ко двору, одновременно пугала меня и вызывала восторженный трепет. Я написала ему в очередном письме о том, что вечно у него находятся разные отговорки и слова «позже» и «не сейчас» мне уже слишком хорошо знакомы. Уже тогда я поняла, что муж мой никогда не назовет мне точный срок, а если и назовет, как это изредка случалось, то наверняка забудет о нем и снова не приедет; у него всегда находились более важные дела.

В первый год после его отъезда я попросила мастера Эдни сшить мне прекрасное платье цвета синего льда, украшенное серебристым кружевом и тончайшими серебряными нитями так, что шелк лишь проглядывал сквозь изящную вязь, словно вода из-под молодого льда. Нарядные рукава в форме колокольчика следовало оторочить белым мехом. Отец подарил мне к этому туалету чудесное ожерелье из опалов. Но мне так и не довелось покрасоваться в этом наряде перед королем.

На следующий год я решила, что лучше выберу что-то поярче, скажем, алое платье, напоминающее о том, какими румяными были когда-то мои щеки. Рукава для этого платья я велела оторочить медно-золотым мехом, который так замечательно подходил к моим волосам. И в этом наряде мне не было дозволено предстать перед королем.

На третий год я обзавелась новым платьем – сшили мне его из желтого, словно любимые мною лютики, дамаста. Юбки и рукава были нежно-зеленого цвета, цвета молодых побегов, только-только появившихся из земли после зимней стужи. Король Эдуард не увидел меня и в этом туалете.

После этого я утратила всякую надежду. Я не могла больше смотреть в глаза нашему портному и даже не заикалась о том, что меня собираются представить ко двору; я больше не верила в то «позже», что вечно сулил мне Роберт.

Я все же наряжалась в эти чудесные платья, но теперь – не для короля и даже не для собственного мужа; я носила их исключительно для себя, стараясь при этом не вспоминать повод, по которому они были сшиты, и не впускать глубоко в душу разочарование из-за отсутствия мужа. В этом браке горя оказалось больше, чем радости, а все нарушенные мужем обещания числом превышали те, что он все же исполнил. Я ненавидела себя за пустые надежды, которые питала каждый раз, когда Роберт писал мне что-то либо или передавал на словах, но мне слишком сильно хотелось верить ему, хотя каждый раз я и понимала, что он снова обманет меня. Я ненавидела себя за то, что позволила ему обрести надо мной такую власть. Я злилась на себя за то, что позволяла надежде расцветать в моем сердце, словно волшебный цветок, хотя и знала, что Роберт растопчет, сожжет, уничтожит это мое чувство.

Что было еще хуже – я не знала, когда ему вздумается навестить нас, а потому мне всякий раз приходилось терпеть эту брезгливую ухмылку, что играла под его шелковистыми черными усами, которые он отрастил несмотря на то, что они мне совсем не нравились. Я терпела заносчивость, высокомерие и презрение в его глазах, появлявшиеся неизменно, когда он видел меня в поле, румяную, босоногую, с подобранным подолом платья и в старой соломенной шляпе, прикрывающей от солнечных лучей мои распущенные спутавшиеся волосы. Часто при подобных внезапных встречах пот струился по моему лбу и образовывал темные влажные пятна под мышками на моем старом, выцветшем голубом полотняном платье. Рядом со мной обычно сидел Нед Флавердью с толстой бухгалтерской книгой, над которой мы склонялись вдвоем, не разгибая спин, чтобы подсчитать мешки с шерстью, состриженной с нашего стада. Отец в последнее время ходил с трудом, да и болезнь начала уже постепенно лишать его разума, хотя большую часть времени он по-прежнему оставался собой, моим любимым и добрым батюшкой, которого я упрашивала остаться в тени и просто следить за нашей работой.

Иногда кто-то успевал принести мне весточку о приезде Роберта, и я бежала ему навстречу. Как в те времена, когда он ухаживал за мной, я неслась по зеленой траве и радуге цветов, босая, с подобранными юбками, красными от ягод губами и корзинкой с ягодами в руках. Теперь же мой брезгливый муж, всегда одетый по последней моде, даже в дальний путь пускался в кожаном костюме, обшитом золотым галуном и украшенном золотыми же пуговицами, а потому непременно кривил губы и отстранялся от моих радушных объятий, как будто один только мой вид мог испачкать его роскошные одежды.