Книга Двуликая особа - Маргарита Южина

– Все путем, лишь бы артисты раньше времени не напились, – сокрушался Ильченко.

– У нас же проверяющие на входе будут, может, обойдется, – надеялась Александра.

Начали собираться гости. Именинники уже давно маялись ожиданием, прогуливаясь возле газет со своими портретами. Женька в кожаном пиджаке, черных вельветовых джинсах выглядел, как никогда, стройным и ладным. Только лицо у парня осунулось, потемнело. Нахмурив брови, он в последний раз проверял аппаратуру.

– Жень, привет! – Александра не могла забыть, как расплакалась тогда у Захаровых, но видеть Женьку было приятно. – Значит, как договорились – сначала вступление, то, что ты подобрал, да? А потом оно затихает, и уже говорю я.

– Я все помню, не волнуйтесь. Не в первый же раз.

– Хорошо. Да! И еще, с микрофоном все нормально? Скрежета, как в прошлый раз, не будет?

– Нет. Мы все исправили. Все будет нормально.

– Да меня, Женя, что-то колотит всю. Раньше не так было.

Трясло ее до тех пор, пока она не вышла на сцену. После первых же слов приветствия Саша забыла обо всем. Перед ней были только лица ее учеников, коллег, друзей, встречали ее добрые взгляды и улыбки. Вечер начался. Сначала, как водится, часть торжественная, с подарками и с пожеланиями, потом начались танцы вперемежку с номерами самодеятельности.

Подбежала очень веселая Инка Капустина.

– А где это вы уже умудрились отметить? – Саша с удивлением смотрела на разряженную именинницу.

– Так в женском туалете! Ступайте, там еще есть, – радушно пригласила ученица и пошла выплескивать веселье в танце.

– Спасибо, Инночка. – Саша не переставала удивляться капустинской то ли наивности, то ли фамильярности. Подбежали Севка Ильченко и Света.

– Александра Михайловна, – затараторила Светка, – тут вам просили передать, причем только вам и только лично в руки.

Света вложила в руку Саши клочок бумаги:

– Только вы не здесь читайте, хоть в клуб наш зайдите.

Записка, конечно, заинтересовала, но взгляд Александры упал на часы и привел ее в панику. Через семь минут по сценарию должна выступать традиционная Сердючка, а Ильченко еще не в образе.

– Севка! Совесть у тебя есть? Сейчас выход твоей Верки, а ты даже переодеваться не собираешься! Ну что за несерьезность?!

– Мне собраться, как два… раза плюнуть, а Копаева, Гелю мою, Юлька с начала вечера возле себя держит, чтобы не упился. А я если и задержусь, Женька музыку включит, видите, как растанцевался народ.

– Нет уж, милок, не задерживайся! Топай переодеваться! Бегом! – Саша раскраснелась. – Сева, ну что ты как вареный? Ни радости, ни праздничной суеты, взрослеешь, что ли? И это в твои-то девятнадцать!

Севка прищурил глаза и помотал головой. Саша проследила за его взглядом. За столиком в кругу своих друзей, рядом с Брутичем, запрокинув голову, счастливо смеялась Даша.

– Тебе больно это видеть? – тихо спросила Александра.

– Видеть не больно, больно то, что из-за этого уезжает Женька. – Севка посмотрел в глаза Саше. – Теперь у меня на два дорогих человека будет меньше. А у меня и так-то…

– А Женька что, уезжает? – тихо спросила Александра. Севка только глубоко вздохнул.

Севка Ильченко, несмотря на всю легкость своего характера, редко кому открывался до конца, а уж близкими и подавно считал только одного-двух человек. Даже лучшему своему приятелю Вовчику никогда не рассказывал и сотой доли того, что лежит на душе. С малых лет мальчишка рос в семье, где чуть ли не ежедневными были пьяные дебоши, похмельные разборки, кровавые мордобои, которые начинались и заканчивались неизменным вопросом: «Ты меня уважаешь?» Совсем маленьким он убегал, прятался, возвращаясь лишь поздно ночью, когда утомленные драками родители забывались в пьяном угарном сне. Когда подрос, убегать стало тяжелее – оставался младший братишка, который от страха не всегда даже мог плакать. Приходилось сначала выталкивать за двери малыша, лишь потом, наскоро собрав нехитрую одежонку, выскакивать самому. Иной раз не все проходило так гладко, однажды разбушевавшийся отец, увидев, как сын собирает вещи, отобрал их и вышвырнул мальчишку раздетым, напоследок так саданув по щеке, что долгое время больно было открывать рот, а сбоку что-то хрустело. Гораздо больнее побоев папани было то, что мать ни разу не встала на защиту его, Севки, а позже и Антона, мало того, зачастую сама подзуживала озверевшего супруга отвести душу на детях. В таких случаях между мужем и женой наступали минуты объединения и ей самой доставалось уже значительно меньше.

Потом в жизнь Ильченко вошел интернат. Там тоже были побои, но теперь это были драки со сверстниками. И хоть многие из ровесников в искусстве мордобоя изрядно поднаторели, однако они не могли соперничать с Севкиным отцом, поэтому от них-то парнишка отвязывался в два счета. Драться он умел, но не любил. Там, в интернате, Ильченко нашел более серьезное оружие, чем просто кулаки, – издевательский смех. Шутки для него были пробными шарами. Если на шутку человек отзывался легко и без обиды, значит, еще не заражен злом, если кидался с кулаками, значит обозлен, но не страшен, а если в ответной шутке звучал яд, вот это был уже опасный и умный противник. Без особых усилий Севка стал лидером, но он добивался не этого.

У него был дом, дом, где, однако, Севку никто не ждал, даже тогда, когда приезжал на каникулы. Антона тоже не было, мальчишка не вылезал из круглосуточного сада, а затем и из интерната. Какой-то «умный» чиновник настоял, чтобы детей Ильченко разбросали непременно в разные интернаты. Севка ездил к братишке каждую неделю, и каждое такое посещение рвало неокрепшую душу паренька в клочья. Антошка так и не сумел приспособиться к жестокой жизненной реальности и был всегда бит, обделен и затравлен. Севка не раз пытался самостоятельно разобраться с обидчиками, но этим наносил еще больший вред Антошке. «Потерпи, братишка, скоро заберу тебя», – постоянно твердил Севка, прилепляя подорожник к очередному синяку малыша. Тот терпел. И ждал. А Севке надо было вернуться домой. После восьмого класса парень забрал документы и пришел домой. Встреча с родителями получилась более чем громкая. Отец наливал себя пойлом и злобой, мать старалась не отставать. И когда пик агрессивности был достигнут, разгневанный родитель кинулся на сына. Тогда-то впервые Севка ответил. Он бил не кулаком, а подвернувшейся под руку бутылкой, ударил один раз, но наверняка, чтоб не поднялся. Нет, рука у него не дрогнула, и родная кровь не заговорила. Зато заголосила мать, и в ее глазах Севка увидел столько злобы, что сразу ощутил, что он один в жизни, что нет у него ни отца, ни матери, ни друзей, ни близких. Хотя нет. У него был Антон, который терпеливо ждал его. Но привезти сейчас его сюда Севка не мог. Утром он был на работе, вечером в школе, озверевший отец выместил бы на слабом Антошке всю ненависть к взбунтовавшимся сыновьям. За брата Севка боялся, поэтому обивал пороги с просьбами выделить ему какую ни на есть общагу, а пока работал и учился. Школа ему нужна была. Он решил во что бы то ни стало встать на ноги и доказать, что сам он может кое-чего добиться. Один! Только один, потому что предательства можно ждать от кого угодно, даже от родной матери. И он не впускал к себе в душу никого и толпы друзей не заводил, но зато тех, которые были, берег, знал им цену, а если по воле судьбы приходилось терять, терял их с большими муками.