Книга В объятиях дождя - Чарльз Мартин

– Я хочу быть Такером Рейном!

Ее лицо смягчилось, она откинула потные волосы с моих глаз, и я почувствовал на лице ее дыхание.

– Родителей, дитя мое, не выбирают. Единственное, что в этой жизни мы можем контролировать, так это наши слова и поступки.

В тот день, когда она умерла, я взял себе другую фамилию. Я стал Такером Рейном.

* * *

Кэти откинулась на скамью и смотрела, как я обрабатываю кожу седла.

– У меня появилась привычка, – сказала она, – я высматриваю твое имя под портретами на обложках ведущих журналов. И вот однажды, – и она повернулась и взглянула на пастбище, – иду я мимо журнальной стойки и вижу «Тайм», и мне даже не надо было смотреть на подпись, я уже знала, что это ты.

Два года назад Док послал меня в Сьерра-Леоне – освещать алмазный промысел и возникшую вследствие него войну. За две недели моего пребывания я снял три фото людей с ампутированными руками. Они стояли плечом к плечу и улыбались, а на шее у каждого висели серебряные кружки для подаяний. В этом заключался разительный, болезненный контраст: здоровые на вид, словно кони, в расцвете своих жизненных сил, они, однако, не могли есть, одеться, умыться и сходить в туалет без посторонней помощи. Через шесть недель Док снова мне позвонил, плача навзрыд и прикуривая сигарету от предыдущей:

– Такер… Так… ты получил обложку! Только что позвонили из «Тайма»… Они решили дать на обложку твой портрет!..

– Такер, – но теперь это сказала Кэти, – думаю, что мисс Элла сейчас бы тобой гордилась. – Она отшвырнула ногой ком грязи и взглянула в чашку, где чернела кофейная гуща. – И я тоже гордилась тобой.

А я уже закончил обрабатывать седло и занялся другим необходимым делом: разложил на скамье фотолинзы и стал очищать их кисточкой из верблюжьего волоса, а Кэти, наблюдая за моей работой, нервно покусывала губы, словно собираясь еще что-то сказать. Наконец она не выдержала:

– Я должна тебе кое-что объяснить.

– Я тоже не раз об этом думал.

– Ты ждешь продолжительного или краткого объяснения?

– Я желал бы такого, которое ни во что меня не впутает.

– Полагаю, что заслужила такой ответ.

– Да, заслужила!

– Револьвер теперь лежит на верхней полке в чулане. Он не заряжен, в обувной коробке со старыми снимками. По большей части на них снят ты. На одном-двух и я присутствую. В общем, они наверху, и Джейс не сможет до них добраться. Да ему и ни к чему, но если тебе захочется их посмотреть, то, пожалуйста, поступай с ними, как сочтешь нужным. Сама я не знаю, что с ними делать.

Впервые за все время я внимательно вгляделся в темные мешки под ее глазами. Хотя это были не мешки…

– Это тебя твой парень разукрасил? У которого ты украла револьвер?

Она откинулась на спинку скамьи, втянула руки в рукава рубашки, так что и пальцев не стало видно, а у меня появилось ощущение, что сейчас мне предстоит выслушать повесть о двадцати годах ее жизни.

– Папа отвез нас в Атланту, но у него возникло какое-то странное чувство относительно работы у твоего отца, так что уже через три дня он уволился и стал работать у людей, которые его предупреждали, чтобы он не связывался с Рексом Мэйсоном. Так или иначе, но отец устроил свои дела, и мои тоже. Меня отдали учиться в хорошую частную музыкальную школу, расположенную недалеко от так называемой Академии Пэйс. Там меня многому научили, но я тогда же поняла, насколько хорошее образование дала мне мама. Одно открытие вело к другому. Мою игру услышали в Джуллиарде[16], я получила грант на дальнейшее образование и четыре года прожила в Нью-Йорке – училась, играла на пианино и дрожала от холода с ноября по март…

Нет, Кэти изменилась: изменились ее голос, фигура, выражение лица, да и все остальное – она выросла, обрела жизненный опыт, однако тон голоса, насмешливый по отношению к самой себе, давал понять, что она – все та же, прежняя. Под внешней оболочкой оскорбленной и униженной женщины скрывалась Кэти.

– Чтобы заработать побольше, я по уик-эндам играла в барах и в джазовых клубах Манхэттена. Когда я достигла совершеннолетия, позвонили хозяева клуба, и я начала играть по вечерам, при свечах, там, где на столики стелят белые скатерти.

– То есть, ты хочешь сказать, что ты работала там, где чаевые больше и посетители не рыгают тебе в лицо?

– Совершенно верно. Как-то вечером я решила проверить содержимое своей кубышки и обнаружила тысячедолларовую купюру. Целую тысячу долларов! И решила, что кто-то ошибся, давая чаевые, но никто не явился заявить об ошибке. Как бы то ни было, время шло, я окончила Джуллиард и решила, что не могу жить без Центрального парка, особенно весной, и стала откладывать деньги в нью-йоркский банк.

– Неужели тебе действительно мог понравиться Нью-Йорк? – перебил я, занимаясь очередной линзой.

– Сначала не нравился, но потом я к нему приросла. Это неплохое место, – Кэти улыбнулась, – хотя это отчасти сумасшедший город, и темп жизни там для провинциальной девушки из Атланты, пожалуй, несколько ускоренный. Когда мне исполнилось двадцать пять, джазовый ресторан около Пятой авеню, «Медное золото», который посещали чиновники с Уолл-стрит, подписал со мной контракт на четыре вечера в неделю, и у меня появилось ощущение, будто я стала вторым Билли Джоэлом, но только в женском образе.

Кэти отпила глоток, опять пристально посмотрела на кофе, и, казалось, она вся, собственной персоной, перенеслась на Пятую авеню. Да, долгий путь отделял ее от той маленькой девочки, которая махала мне в окошко автобуса, уезжая из Атланты.

– Друг моего приятеля познакомил меня с Тревором. Это был удачливый брокер, партнер владельца одной деловой фирмы с уже прочной репутацией на Уолл-стрит, а сам Тревор славился бульдожьей хваткой, но при этом казался человеком культурным, с добропорядочными деловыми связями, – и она покачала головой, – хотя и питающим привязанность к тысячедолларовым бумажкам.

Кэти устремила взгляд на пастбище.

– Послушать меня, – сказала она, помолчав, – так я сама стала выражаться очень по-нью-йоркски.

И, потерев пальцами глаза, опять поддала комок грязи ногой:

– Мы стали встречаться, и вскоре он пригласил меня к себе домой, а я, наверное, тоже стала выделять его среди прочих. Прошло пару месяцев, и после нескольких моих отказов я, наконец, сказала «может быть», и он увез меня в фешенебельный пригород, так сказать, на испытательный срок. Я до сих пор не понимаю, почему согласилась: наверное, потому, что других предложений не было.

Но это невероятно: у Кэти, конечно, был выбор. У красивой женщины, играющей так, что струны поют, словно сладкоголосые птицы, всегда есть возможности, но она, скорее всего, тогда растерялась, чувствовала себя очень одинокой, скучала по дому и поэтому отдалась на волю волн.