Книга Киллер с пропеллером на мотороллере - Алексей Тарновицкий

Гибель Димушки сильно повлияла на настроение в грачевской лаборатории. Там и прежде пили неслабо, но несколько недель, прошедшие после похорон, превратились в непрерывные нескончаемые поминки. Этому способствовало и постепенное ослабление кампании по насаждению социалистической дисциплины: мало-помалу исчезли патрули, отлавливавшие прогульщиков на улицах и в кинотеатрах, куда-то испарились проверяющие из отдела кадров, остались в прошлом зубодробительные собрания и товарищеские суды.

— Я же говорил! Ка-Гэ-Было, так и будет! — торжествовал Троепольский и грустно добавлял: — Жаль, Димушка не дожил… Помянем душу раба божьего, да будет ему пухом древнерусская земля!

Поминать, между тем, стало легче не только в дисциплинарном, но и в денежном смысле, как будто власть тоже решила скинуться на увековечение памяти нашего невинно убиенного коллеги. С сентября в магазинах выбросили новую водку, которая стоила всего четыре семьдесят — то есть на целый полтинник дешевле. Ее тут же окрестили «андроповкой», и не только: однажды я сама, стоя в очереди в гастрономе, слышала, как кто-то сказал кассирше:

— Выбей мне две «первоклассницы»…

И кассирша поняла, не переспросила. Как видно, не я одна была ушиблена этим особым значением обычного месяца под названием «сентябрь»: из группы в группу, из класса в класс, с курса на курс…

Знакомя нас с новым напитком, Троепольский поставил бутылку «первоклассницы» на стол, развернул так, чтобы всем была видна ее бело-зеленая этикетка, и расшифровал, водя пальцем по буквам:

— «В-О-Д-К-А»… Что, дети мои, означает: «Вот Он Добрый Какой Андропов». Давайте же помянем вместе с ним нашего незабвенного Димушку!

И мы, конечно, помянули — кто по граммулечке, а кто и по стакану…

Уже в конце месяца, утром, в неурочное время, когда я в халате поверх ночной рубашки стояла у плиты, готовясь подхватить джезву с закипевшим кофе, раздался телефонный звонок. Мама уже ушла, так что кроме меня и Бимы подойти было некому. К сожалению, я так и не научила собаченцию снимать трубку: ленивая хитрюга упорно притворялась неспособной к дрессировке. В общем, выбора не было. Проклиная неизвестного звонаря, я прервала святую кофейную церемонию, выскочила в коридор и довольно неприветливо рявкнула в трубку:

— Да! Алло!!

— Императорка?

Это был Сатек! Прежде он никогда не звонил утром — только вечерами.

— Сатек? Что случилось? — перепугалась я. — С тобой все в порядке?

— Пока да. А зачем ты спрашиваешь?

— Зачем-зачем… Просто ты никогда еще не звонил утром, вот почему. Поэтому я испугалась.

Он рассмеялся.

— Понял. Не надо пугаться. У меня есть причина звонить в это утро. Я прислал тебе присылку.

— Ты имеешь в виду посылку? Спасибо, милый. Ты послал мне посылку и решил сразу известить об этом, невзирая на двойной утренний тариф. Но вряд ли стоило так торопиться: эта новость вполне могла подождать до вечера. Международные посылки идут несколько недель, если не месяцев.

— Нет, — сказал Сатек. — Эта посылка уже у тебя.

— У меня? Ты уверен? К нам ничего не приходило — ни посылки, ни почтового извещения. Когда ты ее посылал?

— Посылка ждет тебя на улице, — таинственным полушепотом проговорил он. — Выйди и увидишь.

Я помолчала, стараясь понять, в чем тут дело. Посылка ждет меня на улице? Что за ерунда? Вообще-то Сатек достаточно хорошо знал русский, чтобы исключить возможность подобных недоразумений, но вдруг он имеет в виду что-то совсем другое? Возможно, он пропустил несколько важных слов в середине предложения? Например: «Посылка ждет тебя в почтовом отделении номер пятьсот пятьдесят пять на улице Кафки…»

— Императорка? — ласково позвал он из своего телефонного далека. — Ты упала в обморок?

— Сам ты обморок! — сердито сказала я. — Девушка только-только проснулась, еще кофе не пила, а тут такие загадки. Ты что, действительно хочешь, чтобы я выскочила сейчас на улицу за какой-то посылкой? У нас, между прочим, сентябрь, и на улице дождь, а я еще в ночной рубашке…

— В ночной рубашке… — мечтательно повторил он. — М-м… Я бы с удовольствием посмотрел на твою ночную рубашку. А потом поднял бы ее высоко-высоко. А потом снял бы ее совсем. А потом…

— Прекрати, — попросила я.

— Что такое? Ты бы возразила?

— Нет. Я бы не возражала.

— Ну тогда в чем дело? Зачем ты сердита?

— Ты знаешь почему, — тихо ответила я. — Я сердита, потому что ты далеко и некому высоко-высоко задрать мою ночную рубашку. Вернее, есть кому, но я предпочла бы, чтобы это сделал именно ты.

— Я это запомню, эти твои слова, — сказал он. — И ты их тоже запомни.

— Ладно, запомнили, — согласилась я. — А сейчас целую тебя, милый. Мне пора собираться на работу.

— Погоди-погоди! — закричал Сатек. — А посылка?! Ты что, не выйдешь за посылкой?

Я почувствовала, что начинаю терять терпение. Всякой шутке, знаете ли, есть предел. Особенно после разговоров о задирании ночной рубашки.

— Опять посылка? Что за посылка? Где она, эта посылка? Кто ее принес? Твой знакомый?

— И твой тоже… — пообещал Сатек. — Выходи прямо сейчас и увидишь. Направо от твоего дома. Пока, императорка!

Он повесил трубку. Черт знает что… Хотя, конечно, любопытно, что он там прислал. Я сунула босые ноги в резиновые сапожки и стала натягивать куртку поверх халата. Бимуля вопросительно смотрела на меня с коврика и на всякий случай тихонечко подскуливала. В принципе, ей было понятно, что в такой дурацкой форме одежды с собакой не гуляют, но чем черт не шутит…

— Не сейчас, Бимуля! — Я отрицательно мотнула головой, одним ударом обрубая робкие собачьи надежды. — Я всего на минутку, выскочу и тут же вернусь. Понятия не имею зачем. Кобели, сама знаешь: у них вечно всякие сюрпризы и фантазии…

Бима понимающе вздохнула и положила голову на пол. По выражению ее морды было ясно, что она тоже могла бы немало порассказать о немыслимых кобелиных странностях.

Снаружи моросило. Я накинула на голову капюшон, огибая лужи, пересекла двор и через подворотню вышла на улицу. Никого. Никакой посылки. Ни справа, ни слева. Тротуар и набережная Крюкова канала были пусты. Ничего себе шуточки… Я уже собиралась повернуть назад, когда от телефонной будки на углу отделилась и двинулась в мою сторону чья-то фигура. Я сделала шаг-другой навстречу, всмотрелась и остолбенела: ко мне быстро приближался мой Сатек! Сатек собственной персоной! На нем была зеленая форменная стройотрядовская куртка с нашивками и значками, джинсы и до боли знакомая клетчатая рубашка — та самая, в которую я больше года назад уткнулась лицом, после того как мы в первый раз поцеловались. Он был ослепительно, невообразимо красив.

Осознав это, я представила себе свой нынешний облик голые ноги, нелепо торчащие из старых резиновых сапожек, серую ночную рубашку, торчащую из-под застиранного халата, который, в свою очередь, торчал из-под драной куртки, надеваемой только и исключительно для гуляния с собакой, и, наконец, нечесаные лохмы, кое-как торчащие из-под капюшона. И все это «торчащее из-под» было настолько уродливо, глупо и жалко, что я заплакала.