Книга Биоген - Давид Ланди

Меня стало подташнивать… То ли от жарких лучей звезды, наплывающей на нашу планету, как футбольный мяч на удар шведкой. То ли от тоски, вкравшейся в сердце ребенка мохнатым пауком раздражения. То ли от того, что моя мама так и не купила мороженого и теперь возмущенный желудок мстил скучающему Давиду, не желая прощать слабости, проявленной им перед очередью за белым, прохладным, сладким, молочным, тянущимся, тающим, растекающимся, обволакивающим, успокаивающим, радующим, аппетитным лакомством в вафельном стаканчике в вафельную клеточку в вафельной стране[186]. То ли маленький житейский опыт маленького человечка с маленькими мозгами, но большими способностями подсказывал, что ничего хорошего здесь не предвидится. Короче, я загрустил, затосковал и потерял связь с действительностью…

Прекрасна жизнь – на вид.

Но день единый, —

Что долгих лет усильем ты воздвиг, —

Вдруг по ветру развеет паутиной…[187]

«И жизнь прошла. И ты уже старик», – закончил я сонет Петрарки словами Мульта и чуть не зарыдал от такого расклада, вспомнив безвременную кончину Лауры:

Как-то Лаура на лифте каталась —

Ноги уехали, попа осталась…

После призыва завуча всем пройти в школу, старшеклассники с красными тряпочками на шее бросились к нам и стали хватать малышей за руки, создавая таким образом пары из длинных и коротких детей. Я достался высокой, худой девчонке с головой, разрезанной на две половины идеальным пробором для хвостов, перевязанных розовыми бантиками. Красная тряпочка на ее шее показалась мне знакомой… «И она мне что-то напоминает… Но не могу вспомнить, что именно. Где ты ее взяла?»[188]– чуть не заговорил я голосом Винни-Пуха и не захрюкал носом Пятачка. Но, сделав ревизию своего винчестера, вспомнил фильмы про индейцев.

Первыми в мое воображение явились вожди. Они пришли, подчиняясь магической практике вуду, технику которой я освоил, пытаясь однажды вернуть к жизни сиамского кота, сбитого машиной во дворе. Кот уже, кажется, начал подавать первые признаки жизни, когда мое терпение лопнуло, и я закопал его, к чертовой матери, в приготовленную за домом ямку. Спустя два года, в пионерском лагере, я пытался вызвать дух животного из загробного мира, чтобы извиниться за халатное отношение к воскрешению, – в то время как остальные пацаны, накрывшись одеялами, призывали Пиковую даму с помощью зубрежки ее имени и зеркальца, стибренного у девчонок из нашего отряда:

– Пиковая дама, появись! Пиковая дама, появись! Пиковадамаись. Пикмаись… пись…

И она появилась, а мы исчезли, как статуя Свободы из-под покрывала Дэвида Сета Коткина[189], выбежав от страха на улицу.

Но вернемся к вуду. Вуду подействовало, и вожди стали появляться в моем воображении с перьями на головах и физиономиями, похожими на палитру из общественной мастерской. Внимательно всех осмотрев, я не нашел искомого аксессуара и теперь стоял, пытаясь припомнить, где же я ее видел… тряпочку, завязанную на шее… но только не красного цвета, как здесь, а… вспомнил-вспомнил – серого! Я видел ее у прабабушки, в маленьком, круглом, выпуклом черно-белом телевизоре «Янтарь», когда смотрел фильмы про индейцев, сражавшихся под предводительством вождя Мета-комета[190]против бледнолицых ковбоев, колонизировавших Северную Америку, в то время как чукчи воевали с русскими казаками под предводительством Семена Дежнева, полагавшего, что он открыл Колыму, хотя до Джугашвили ее никто и не закрывал.

Дело в том, что до встречи с белыми людьми чукчи считали себя гипербореями[191].

– Мы гипербореи! Мы достаточно хорошо знаем, как далеко в стороне от других живем. По ту сторону севера и льда. Ни землей, ни водой не найдешь к нам пути! Наша жизнь – наше счастье! Мы открыли счастье, мы знаем путь, мы нашли выход![192]– рассуждали сами с собой чукчи, забираясь в яранги братьев, когда те уходили на охоту[193].

Но после встречи с цивилизацией на независимости этой страны христиане поставили жирный крест и распяли на нем мечты о суверенности.

Процедура присоединения была стандартной: покорившихся местных жителей облагали налогами. А залупарившиеся народы истребляли или регулярно трахали, что на современном языке звучит уже культурно – ассимилировали. То есть – уподобляли по образу и подобию. То есть – поступали по-божески. То есть – играли в богов. То есть – раздражали старшего посланника, объявляющего о своем прибытии простуженным басом-профундо[194], скатывающимся в отдельных местах до фа контроктавы. Это пугало не только казаков, но и оленей чукчей, которые с криками: «Увезу тебя я в тундру, увезу к седым снегам!» – мчались в разные стороны, сломя голову и втянув рога.

А чтобы вам – сидящим здесь – было легче понять впечатления чукчей от колонизации казаками, необходимо (обратившись к услугам Чарльза Лютвиджа Доджсона[195]) зазеркалить данную историческую ситуацию, спроецировав ее на себя в мозг.

Допустим, завтра (если, конечно, это не пятница, а если попалась все же это она – перенесем представление до понедельника, чтобы не портить выходные) на вас нападают чукчи… Побеждают… Покоряют… Подчиняют… И вот вы уже пасете стада оленей. Живете в чуме (бросив квартиру с горячей и холодной водой). Ездите на санях, запряженных лайками (машину заберут в счет оброка чукчи). Танцуете под бубен – Киркоров разоряется. Тоскуете под варган[196]– Михайлов пролетает. А спустя девять месяцев называете новорожденного ребенка (с сибирским разрезом глаз и контуром лица по циркулю) дочкой или сынком.