Книга Один момент, одно утро - Сара Райнер

Но жизни Карен и Саймона были переплетены в течение двух десятков лет, она зависела от него, а он от нее, ее личность приросла к его. Он играл для нее столько ролей – был не только любовником, другом и наперсником, но и ее спутником в выходные, финансовым менеджером, мастером на все руки, товарищем по играм, садовником, автомехаником, иногда доставщиком продуктов с рынка… список можно продолжать до бесконечности. Он был как двутавр[18], поддерживающий комнату, в которой они с Карен сейчас сидят.

И Карен не одна потерпела утрату. Еще есть Филлис и Алан. Коллеги Саймона по работе и друзья. И еще Молли и Люк, которые больше не увидят отца.

Анна думает о своем отце, которому перевалило за семьдесят. В первые двадцать лет его роль в ее жизни была самой главной. Ее голову переполняют воспоминания – поиски пасхальных яиц, которые он устраивал для нее и ее братьев, кукольный домик, который построил для нее, споры о предметах, которые ей надо было изучать, о нарядах, которые не стоит носить, о бой-френдах, которыми он возмущался. У Молли и Люка такого не будет.

Карен прерывает молчание.

– Это я виновата, – уже третий раз за вечер говорит она. – Мне следовало знать о его болезни.

– Дражайшая подруга, ты не Мистик Мэг[19], – говорит Анна, пытаясь вызвать у подруги улыбку. Это срабатывает, хоть и ненадолго. – Ты не знала. Я не знала. Филлис не знала. Даже чертов доктор Саймона не знал.

– Но ведь я его жена! – возражает Карен, словно, обвиняя себя еще сильнее, она заставит, наконец, Анну признать, что ее есть в чем обвинять.

– Конечно, конечно. – Анна теребит нитку на подушке, пытаясь найти слова утешения. Она понимает, что чувство вины неизбежно – разве не чувствует вину она сама? И все же хочется облегчить муки борьбы с этим чувством.

– Я должна была сделать ему искусственное дыхание, – говорит Карен. – Я так разволновалась…

– Я не знаю, как это делается. А ты?

– Нет, тоже нет. Но я должна была. Все равно я могла попытаться.

– Попытаться мог любой в вагоне, – замечает Анна. – Но они не пытались. И все равно, насколько я помню, через несколько секунд – ну, минуту или две, самое большое, – появились эти медсестры.

Вдруг это заставило ее подумать о Лу. Она не рассказывала Карен об их встрече в такси; вчера она боялась, что это вызовет еще больше боли. Но Анна не умеет хранить секреты, как и Карен – по крайней мере, между собой, обе не умеют, – откровенность и доверие между ними развивались годами. Меньше всего сейчас Анна хочет, чтобы от невысказанной правды между ними сейчас возникла отдаленность.

И потому она осторожно говорит:

– Я вчера не рассказала тебе кое-что. Когда поезд остановился в Уивелфилде, я села в такси с одной женщиной.

– Ах, да. – Карен смотрит безучастно, словно Анна пытается отвлечь ее чем-то посторонним, и это не получится.

Анна переходит к сути.

– Она сидела рядом с тобой и Саймоном. Через проход.

– О! – Карен бледнеет. Потом говорит: – Для нее это, наверное, было ужасно.

Снова Карен в первую очередь думает о других, ставит их на первое место.

– И я не только поэтому рассказываю. Она, Лу, прелестная, просто прелестная женщина. Ты, может быть, ее запомнила – короткие русые волосы, парка, такое заостренное лицо, невысокая, худенькая.

Карен качает головой:

– Не думаю.

Анна осознает, что с ее стороны было глупо говорить такое; конечно, Карен вряд ли ее запомнила.

– Лу сказала мне в такси, что случилось, когда я еще не знала, что это Саймон, – осторожно продолжает она, не зная, как отреагирует Карен. – Я, конечно, не запомнила ее рассказ слово в слово, и она не описывала мелкие детали, но тем не менее помню, она сказала, что ни она, ни ты, никто другой ничего не могли сделать.

– А, – говорит Карен, постепенно вникая в суть рассказа Анны. – Может быть, ты права… – заключает она.

Но Анна видит, что не смогла ее убедить.

* * *

Карен тихонько закрывает за Анной входную дверь. Теперь подруга ушла, и она впервые за день остается одна. Анна предлагала остаться, но Карен знала, что ей это будет неудобно. Жизнь вместе в течение нескольких лет во время учебы в колледже и после позволили Карен узнать, что Анна любит и что не любит, почти так же хорошо, как и собственные предпочтения. Анна любит хорошо выглядеть, и ей бы не хватало собственных туалетных принадлежностей и одежды, не говоря про постель. И Стива. Поэтому Карен выпроводила ее не очень поздно.

Она возвращается в комнату. В камине горит огонь, хотя и от газа, и это напоминает ей Саймона. Впечатленный камином дома у Анны на Чарминстер-стрит, он открыл дымоход и сделал камин сам, предпочтя чистое, простое квадратное обрамление с камешками и прутьями из хромированного металла. При виде языков пламени, которые лижут круглые бледно-серые тени, Карен хочется закурить. Она роется в сумке на кофейном столике в поисках сигарет. Она совсем не заядлый курильщик – позволяет себе одну-две сигареты, когда рядом нет детей, что случается редко, лишь когда у нее стресс. Чтобы закурить, проще всего наклониться через Тоби, который по-прежнему беззаботно дремлет, освещенный огнем, и прикурить от огня в камине, хотя от пламени чернеет бумага.

Карен открывает окно и глубоко затягивается, позволяя дыму наполнить легкие. Ну и что, что это вредно? Обычно она отгоняет мысли о том, что эта ее привычка смертельна, но сегодня смакует их. Она ощущает, как яд обволакивает альвеолы, проникает в кровь и поражает рецепторы мозга. Она чувствует, как он несет ее ближе к смерти, ближе к Саймону…

И вдруг ее покачивает. Может быть, это из-за никотина, а скорее, потому что она одна. Она как тряпичная кукла, которую поддерживали окружающие – Молли, Люк, Филлис, Анна – а теперь поддерживать ее некому. Ее ноги – просто мягкая, набитая опилками ткань, и из-за простроченных швов на бедрах и коленях она не может стоять самостоятельно. Карен садится на диван, чтобы не упасть. Ей хочется – нужно – поплакать, но она не может. Почему-то слезы появляются, когда она с другими, словно тогда она получает разрешение плакать. Но здесь, сейчас, когда она одна, когда можно рыдать, колотить диванные подушки, кричать, она почему-то не может. И даже не потому, что боится разбудить детей. А из страха, что если поддастся слезам, то потеряет себя окончательно. Она боится, что если расклеится наедине с собой, то расклеится совершенно и не сможет присматривать за Молли и Люком, организовать похороны, заботиться о Филлис или о ком-либо еще. Что если она рухнет, как дом во время землетрясения, то провалится в какую-то глубокую, темную щель и никогда уже не выберется оттуда.