Книга Схватка за Амур - Станислав Федотов

– Встречались в позапрошлом годе. Мы с тятей избу рубили в селе, а он с офицерами погулять вышел, ну и разговорились. Он тятю-то и ране знал, еще в Туле. Ну и спросил, как мы за Байкалом оказались. Узнал про тебя и обещался помочь.

– Что ж так долго помогал? – спросила Таня с горечью: вспомнила, как и ей генерал обещал куда-то там написать о пересмотре дела. Может, конечно, и написал, да судейские не больно торопятся.

– Дак ить не одне мы у него в голове. Не забыл – и за то спасибо!

– Неужто сам тебе про меня сказал?

– Не-е. Офицер-порученец его был в шилкинском заводе – мы там с тятей работаем, – он и передал, что ты тута, в газимурском заводе, и уже бесконвойная. Я отпросился у своего начальника на четыре дни, взял лошадь с санками и сюда, по зимнику повдоль Газимура[33]. Полторы дни в энту сторону, полторы – в обрат и день с тобой. Верхом было бы скорее, да я в седле не умею…

Татьяна благодарно прижалась головой к его груди. Гриня крепко обхватил ее обеими руками, под пальцы попался шрам над правой лопаткой.

– Что это? – Он ощупал грубую складку кожи, погладил ее. – Никак ножиком ударили?

– Ножиком, – согласилась Татьяна. – Токо не меня, а губернатора. А я подставилась.

– Поня-а-атно, – протянул Гринька. – Значитца, и ты с генералом знакомая?

– Знакомая, – вздохнула она и вдруг озаботилась: – Гринь, а ты лошадь-то где оставил?

– А на конном дворе. Конюху полтину дал – обещался присмотреть и накормить-напоить. Гаврилой его кличут.

– Ну, ладно. Гаврила – мужик честный: обещался – сделает. А ты сам-то не голодный?– Я шибко голодный, – улыбнулся Гринька и прижал ее к себе, – однако и ты несытая. Вона как твоя рука с моим хозяйством играт. Давай-ка еще покормимся.

4

Придя с обхода, Савелий Маркелыч был удивлен отсутствием следов на свежевыпавшем снегу – словно ни в лазарет никто и никто из лазарета не ходил. Такое случалось крайне редко: уж после обеда-то болячки обязательно давали себя знать. А тут – возле крыльца и на ступеньках – чистейшая и белейшая простынка, без единой вмятинки и складочки. Хотя нет – чей-то крупный след на вход – снег его обильно припушил, сразу и не заметно, – а на выход – нет. Кто-то вошел давненько в лазарет и не вышел.

Савелий Маркелыч обмел голиком пимы, заодно тем же веником прошелся по ступенькам крылечка и открыл дверь в сени, затем в прихожую. Прислушался – тихо. Время – два часа пополудни, Татьяна, должно быть, пошла к нему домой – готовить обед. Хотя, чего там готовить – только вчера сварила горшок борща с кабанятиной – на три дня хватит.

Не снимая собачьей шубейки, фельдшер заглянул в палату и открыл в изумлении рот: два топчана из четырех оказались сдвинуты вплотную, а на них в обнимку спали Кузьма Саяпин с рыжей каторжанкой. То, что это каторжанка, Савелий Маркелыч определил с единого взгляда, хотя на ней, впрочем, как и на Кузьме, ничего не было. На табуретке в прихожей валялись ее уличная ватянка и головной суконный платок, а каторжанское серое платье выглядывало из-под третьего топчана. Там же обретались рубаха и подштанники Кузьмы.

Вот сукины дети, рассердился Савелий Маркелыч, нашли место! А где же Татьяна? Куда помощница смотрела?! Он сунулся в ее каморку и оторопел: там тоже спала парочка, и тоже в тесную обнимку. Об остальном и говорить нечего! Только что, в отличие от первой, до пояса покрывалом больничным прикрыты – и то ладно.

Хотел Савелий Маркелыч шугануть потерявших стыд и совесть любовников – летите-ка вы, голуби, куда подальше, – но присел у стола и задумался. А куда же им лететь-то? На дворе зима, март, конечно, но все равно зима – снег, морозец – как тут молодым неженатым помилешиться? Это летом – под любым кусточком рай, где помягше, выбирай… Савелий Маркелыч покрутил головой, вспомнил свою ненаглядную Грушеньку – как у них все случилось первый раз, – тоже, между прочим, тут, в лазарете, и тоже зимой, только в ноябре… или в декабре?.. нет, точно в конце ноября, на Филиппово заговенье, перед самым Рождественским холодным постом. Грушенька тогда еще порадовалась, что так здорово все подгадалось – Рождественский-то пост благолепен для семейного счастья, – и папанька ее, господин старший надзиратель Чеботарев, дочкину вольность благословил – сначала вожжами по мягкому месту, потом иконой. И свадьбу сыграли после Крещения.

А вот с детками не заладилось, вздохнул Савелий Маркелыч. Первенец родился на яблочный спас и через месяц помер: клещ какой-то лесной укусил. И с той поры – как отрезало: ни разу Грушенька не затяжелела. Извелась, бедная, – да что поделаешь, на все воля Божья.

Савелий Маркелыч настолько погрузился в воспоминания, что не услышал, как завозились-зашептались в палате, и встрепенулся, лишь когда оттуда бочком-бочком выскользнула рыжая деваха, уже в платьишке своем. Нисколько не смущаясь, поздоровалась и протянула фельдшеру ладонь с нарывом:

– Дергает, Савелий Маркелыч, мочи нет!

– Вижу, вижу, где у тебя дергает, – проворчал старик, встав и освобождаясь от уличной одежды.

Как ни странно, языкастая Любаша, которую он встречал на рудном дворе, на сей раз смущенно промолчала. Только оглянулась на палату, в которой все было тихо.

Савелий Маркелыч повесил шубейку на гвоздик, вымыл руки с мылом под жестяным рукомойником и взялся за обследование нарыва.

Спустя несколько минут, когда болька была уже вскрыта и перевязана, Савелий Маркелыч спросил, мотнув головой в сторону каморки:

– А с Танюхой кто?

– С Танюхой? – удивилась Любаша; она заглянула в чулан, благо двери у него отродясь не было, отшатнулась и воскликнула шепотом: – Ох ты, мать моя, пресвятая Богородица! Да это никак Гриня ее разлюбезный отыскался!

Савелию Маркелычу вдруг обнесло стариковскую голову: показалось ему, что этот неведомый дотоле Гриня сейчас проснется, уведет его помощницу и фактическую домохозяйку, а он опять останется один. У него напрочь вылетело из памяти, что Татьяна каторжанка, что никуда она не денется, ежели только не вздумает бежать, но на побег она, ангел во плоти, ни за что не решится, на это способны лишь отъявленные варнаки и варначки – в общем, все разумное в его сердце затмил страх лишиться, можно сказать, дочки неназваной…

Фельдшер мигом оттащил девку от каморки и бешено-испуганно прошипел ей в лицо, в еще широко распахнутые от непрошедшего изумления глаза:

– Кто таков этот Гриня? Откуда взялся?! Варнак?!!

– Откуда взялся – не ведаю, – затрясла головой Любаша, – но не варнак он, Савелий Маркелыч, не варнак, а мастеровой. Кажись, из Тулы. За Танюхой в Сибирь пошел, найти ее обещался и, вишь, нашел! Вот сумасброд!

Она сказала это таким ликующим тоном, с таким восторгом, что фельдшер сразу пришел в себя и, внутренне осев, плюхнулся на табуретку.

Мастеровой? Из Тулы?! Пошел в Сибирь за каторжанкой?! Конечно, сумасброд! Ей же еще четыре года кантоваться – пусть и с послаблением, а все едино – каторга. Может, рядом надумал жить, усмехнулся старик, как вон эти, жены государственных преступников? Тоже, «декабрист»!