Книга Колыма - Том Роб Смит

7 апреля 1956 года

Стоя на палубе, офицер Генрих Дувакин зубами натянул на руки шерстяные варежки. Пальцы у него окоченели и потеряли всякую чувствительность. Перед тем как надеть варежки, он подышал на них и потер руки, пытаясь восстановить кровообращение. Под укусами ледяного ветра лицо у него омертвело, а губы посинели. Даже волоски в ноздрях — и те замерзли, и, когда он ковырялся в носу, они ломались, словно крошечные сосульки. Впрочем, подобные неудобства не доставляли ему особых хлопот, поскольку на голове у него красовалась шапка-ушанка на оленьем меху, сшитая со всем тщанием и пониманием того, что жизнь человека, который будет носить ее, зависит от качества работы. Три ее отворота прикрывали ему уши и затылок. Наушники, завязанные под подбородком, придавали ему вид ребенка, которого закутали в теплый мех, чтобы уберечь от холода, а мягкие черты его лица лишь усиливали это впечатление. Соленый морской ветер не сумел покрыть сетью морщинок его гладкую кожу, а пухлые щеки упорно сопротивлялись недосыпанию и плохой пище. На вид Генриху не давали его двадцати семи лет, и подобное впечатление физической незрелости сослужило ему дурную службу. Работа требовала он него злобности и умения внушать страх, а он оставался мечтателем, малопригодным для службы на борту печально известной плавучей тюрьмы «Старый большевик».

Размерами не больше двухпалубной экскурсионной баржи, «Старый большевик» оставался рабочей лошадкой. Некогда бывший океанским пароходом голландской постройки, в тридцатые годы он был куплен советскими органами госбезопасности, которая переоборудовала его для своих целей и дала ему новое имя. Первоначально он предназначался для импорта колониальных товаров — слоновой кости, остро пахнущих специй и экзотических фруктов, — а сейчас перевозил людей в самые страшные лагеря трудовой исправительной системы ГУЛАГа. Ближе к носу располагалась четырехэтажная надстройка, в которой находились кубрики и жилые каюты экипажа и охраны. На самом верху надстройки возвышался ходовой мостик, откуда управляли кораблем капитан и его экипаж, державшиеся особняком от тюремных охранников и старательно закрывавшие глаза на то, что творится на их корабле, делая вид, что это их ни в коей мере не касается.

Открыв дверь, капитан вышел на крыло мостика, глядя на остающуюся за кормой полоску вспененной воды. Он помахал рукой Генриху, стоявшему внизу на палубе, и крикнул:

— Все чисто!

Они только что миновали пролив Лаперуза[13], где они приближались к японским островам и рисковали вступить в контакт с иностранными судами. Были приняты все меры предосторожности к тому, чтобы их корабль выглядел обычным грузовым гражданским судном. Охранники сняли с турели тяжелый пулемет на центральной палубе, а поверх военной формы надели длиннополые тулупы. Правда, Генрих до сих пор не понимал, почему они так старательно скрывают истинное предназначение своего корабля от глаз японских рыбаков. Иногда, когда у него выдавалась свободная минутка, он лениво раздумывал над тем, а имеются ли у Японии аналогичные суда и не служат ли на них такие же парни, как он сам.

Генрих вновь установил пулемет на турели и развернул его стволом к крышке люка из арматурной стали. Под ней, в тесной и темной духоте, словно сельди в бочке, лежали на деревянных нарах пятьсот человек — первая в этом году партия заключенных, отправленных из транзитного лагеря в бухте Находка на южном побережье Тихого океана в самую северную его точку — на Колыму. Хотя оба порта находились на одной береговой линии, их разделяло огромное расстояние. Попасть на Колыму по суше было невозможно — только морем или по воздуху. Северный порт Магадан служил своего рода пропускным пунктом разветвленной сети трудовых лагерей, которые протянулись от Колымского шоссе в горы, леса и рудники.

Пять сотен заключенных составляли самую малочисленную партию из всех, какие когда-либо приходилось охранять Генриху. При Сталине в это время года корабль перевозил бы в четыре раза больше узников, чтобы хоть как-то разгрузить пересыльные лагеря, переполненные за зиму, когда арестантские поезда привозили все новые партии зэков, а корабли стояли на якоре. Навигация в Охотском море начиналась лишь после таяния льдов, но к октябрю оно замерзало снова. Начатое не вовремя плавание грозило закончиться во льдах. Генрих слышал жуткие истории о кораблях, вышедших в море поздней осенью или ранней весной. Не имея возможности добраться до пункта назначения или вернуться назад, охранники уходили по льду, волоча за собой сани с продовольствием, нагруженные консервами и сухарями, бросив осужденных на произвол судьбы. Запертые в железном чреве корабля, они умирали от холода или голода — и смерть становилась для них избавлением.

Но теперь заключенным не позволяли голодать или мерзнуть. Их перестали расстреливать толпами без суда и следствия, сбрасывая тела за борт, в море. Генрих не читал секретного доклада Хрущева, в котором тот заклеймил Сталина и издержки ГУЛАГа. Он испугался. Поговаривали, что это было сделано для того, чтобы выявить контрреволюционеров: дескать, они отбросят всякую осторожность и присоединятся к критике, а их потом арестуют одним махом. Но Генрих не верил в заговор: перемены были настоящими.

Долговременная практика безнаказанной жестокости и равнодушия сменилась неловким сочувствием. В пересыльных лагерях начался поспешный пересмотр приговоров. Тысячам заключенных, осужденных к пребыванию на Колыме, возвращали свободу столь же внезапно, как прежде лишали ее. И вот эти освобожденные люди (большинство женщин получили свободу по амнистии 1953 года) сидели на берегу, глядя на море и сжимая в руках полукилограммовую буханку черного ржаного хлеба, паек свободы, которого должно было хватить им до тех пор, пока они не доберутся до дома. Для многих дом находился за тысячи километров отсюда. Не имея ни личных вещей, ни денег, одетые в лохмотья, они смотрели на море, стараясь свыкнуться с мыслью о том, что могут встать и уйти и никто не будет стрелять им в спину. Генрих прогонял их с берега, словно докучливых чаек, советуя им вернуться домой, но при этом не представляя, как они это сделают.

Начальники Генриха вот уже несколько недель пребывали в панике, боясь предстать перед трибуналом. В попытке показать, что серьезные перемены коснулись и их самих, они пересмотрели правила содержания заключенных, подавая тем самым отчаянные сигналы Москве, что мода на справедливость не обошла их стороной. Генрих не встревал в споры и не высказывал своего мнения, скрупулезно выполняя полученные приказы. Если ему велят быть жестким с заключенным, он таким будет. Велят быть милым и вежливым — станет и таким. Со столь открытым детским личиком у него лучше получалось быть милым, чем жестоким.

«Старый большевик», который долгие годы перевозил тысячи политзаключенных, осужденных по 58 статье[14], мужчин и женщин, высказавших крамольные мысли, или оказавшихся не в то время и не в том месте, или водивших знакомство не с теми людьми, теперь получил особый груз: самых буйных и опасных преступников, в отношении которых все сходились на том, что они не заслуживают освобождения.