Книга Тургенев и Полина Виардо. Сто лет любви и одиночества - Майя Заболотнова

Сам я не раз уговаривал ее оставить пьяницу-мужа и, забрав детей, переселиться куда-нибудь, обещая взять на себя все расходы по устройству дочери на новом месте и выплачивать постоянное содержание. Наконец Полинет послушалась меня – она покинула Брюэра и уехала в Швейцарию. Немногие знали о том, где она скрывается, – по французским законам муж мог потребовать ее возвращения домой, чего мне, конечно, вовсе не хотелось, так что посвящены в это были лишь самые близкие друзья. При всем том все испытания Полинет переносила с большим мужеством, продолжая неустанно заботиться о детях – что, впрочем, делала всегда, ибо она – превосходная мать.

Детей ее, своих внуков, Жанну и Жоржа я тоже очень любил. Полинет часто писала мне о них, а потом и они сами стали присылать мне письма – на английском, французском и немецком языках. Я был счастлив, что Полинет не пренебрегает их воспитанием и обучением, а значит, мои советы, мои постоянные наставления – учиться, развивать свои знания, работать над собой – не пропали даром.

И все же чувствовал я себя все хуже.

В который раз я обратился к врачам, про себя саркастически гадая, что мне скажут на этот раз – быть может, снова велят действовать на больное место электричеством или пропишут какие-нибудь припарки? – но новый диагноз стал для меня страшным ударом. Врачи, тем не менее, впервые были согласны друг с другом: рак позвоночника.

Глава 20. Там, за радугой

Декабрь 1882 года стал для меня поистине роковым. Здоровье Луи пошатнулась окончательно, и врачи сходились во мнении, что ему осталось совсем недолго. Я теряла моего доброго друга, который столько лет был со мной, и ничего не могла поделать, лишь только быть рядом с ним в его последние месяцы и заботиться о нем.

И в то время, когда мы с ним и нашими детьми оставались в Буживале, пришло письмо от Ивана. Я сама хотела обратиться к нему за помощью и поддержкой, однако его письмо потрясло меня – врачи ставили ему смертельный диагноз, и он собирался ложиться на операцию, чтобы хоть немного продлить свою жизнь.

Я плакала целый день без остановки над этим письмом, а затем ответила ему, чтобы после клиники он не вздумал оставаться в Париже один и тотчас же приезжал к нам. Я ждала, что он приедет уже в феврале, но лишь в апреле Иван оправился настолько, чтобы перенести путешествие.

Дома уже все было готово для него. Увидев моего дорогого русского друга, я едва не вскрикнула. Он был слаб настолько, что его приходилось нести вверх по лестнице, и в этом исхудавшем, бледном до желтизны человеке нелегко было узнать того, кто своими шутками и забавами столько лет веселил меня, того, с кем мы были дружны долгих сорок лет.

Едва он подъехал, я выбежала ему навстречу и прижалась губами к его исхудавшей руке, пытаясь скрыть слезы. Иван, однако, заметил их и провел рукой по моим волосам.

– Не плачь, мой ангел, – прошептал он, с трудом улыбнувшись. – Я умираю рядом с дорогими друзьями, и женщина, которую я всегда любил больше жизни, грустит обо мне – мог ли я желать большего? А теперь я хотел бы в последний раз увидеть Луи, попрощаться с ним. Можно ли мне встретиться с ним? Попрощаться с дорогим другом?

Луи давно уже не вставал и лишь изредка садился в кресло на колесах, в котором его перемещали по дому. В таком кресле его подвезли к Ивану. Двое мужчин, всю жизнь любивших меня и, несмотря на это ставших добрыми друзьями, долго и пристально смотрели друг на друга, прежде чем сказать последнее «Прощай».

Через несколько дней Луи не стало, и, узнав об этом, Иван едва слышно выдохнул:

– Как я хотел бы соединиться уже с моим другом…

Теперь, свободная от всех и всяческих обязательств, я была рядом с Иваном почти непрерывно, а когда отлучалась, мое место у его кровати занимала одна из моих дочерей. Клоди, чаще других остававшаяся у его постели, однажды показала мне сделанный ею карандашный рисунок.

– Я рисовала его, пока он спал, – сказала она смущенно, и я едва не заплакала – на портрете Иван был именно таким, каким я его помнила.

Ему было все хуже, но ум его был таким же острым, как раньше. Он пытался улаживать какие-то последние дела, под его диктовку я писала письма в Россию, к его друзьям, пыталась помочь ему с продажей имения в Спасском – он хотел оставить деньги своей дочери и внукам, но попросту завещать свое имение по российским законом он не мог.

На его способности сочинять и рассказывать болезнь не отразилась совершенно, и как-то утром он сказал мне почти весело:

– А знаете, дорогая Полина, я попрошу вас быть моим секретарем. Ночью мне пришла в голову одна история, но сам я записать ее не смогу – я ведь, видите, теперь ни на что не годен. Впрочем, если это заставит вас сидеть возле меня, не отлучаясь, я готов страдать и дальше. Давно надо было заболеть этим чертовым раком, лишь бы завладеть вашим вниманием безраздельно.

Я велела Клоди принести бумагу и перо и до вечера под диктовку писала рассказ, который Иван назвал «Пожар на море» – одно из юношеских его воспоминаний.

– Это было в мае 1838 года, – диктовал он, и я словно видела этот жаркий майский день – так красиво и ярко он рассказывал. – Я находился вместе с множеством других пассажиров на пароходе «Николай I», делавшем рейсы между Петербургом и Любеком…

Он диктовал мне, иногда останавливался, требовал перечитать отрывок, что-то исправлял:

– В это время я приблизился к левому борту корабля и увидел нашу меньшую шлюпку, плывущую… Нет, зачеркните это. Напишите «пляшущую» – вот хорошее слово! Замечали ли вы, что когда на море сильные волны, корабль или лодка будто танцуют вальс? Так мы с вами и напишем здесь – пляшущую на волнах, как игрушка…

Я писала без остановки, торопилась, и лишь когда закончила – «Что касается до бедной старушки-кухарки, которая так заботилась о спасении моей души, то я ее никогда больше не видал, но уж про нее-то, наверное, можно сказать, что сгорела ли она или утонула, а место ее уже было уготовано в раю», – заметила, как затекла спина и как устали руки.

Едва закончив диктовать, Иван тут же принялся сочинять новое, и вновь я была его секретарем, радуясь, что в последние дни жизни этого великого человека могу быть полезна ему.

Мы с Клоди от него не отходили ни на шаг, и однажды утром, открыв глаза, он посмотрел на нас поразительно ясным взглядом и произнес:

– Прощайте, мои милые.

К обеду его не стало.

Иван пережил Луи лишь на два месяца, и эти месяцы он владел моим вниманием, временем и сердцем безраздельно. Его смерть в августе 1883 года стала для нас всех ужасной потерей.

– Моя дорогая, но на вас же нельзя смотреть без жалости! – воскликнула одна из моих приятельниц, зайдя меня навестить.

Мне было безразлично. Я ни о чем не могла думать, как только о его смерти, и заботиться о себе в эти дни мне казалось едва ли не кощунством. Любой разговор я сводила к разговору об Иване, и это породило множество самых разных слухов и кривотолков.