Книга Аэроплан для победителя - Дарья Плещеева

— Я готов!

— Нам с Николевым нужно будет… Ну… ну, зайти кое-куда… Так вы пойдите с нами, как будто мы все втроем собрались на прогулку, а потом посмотрите — не идет ли следом кто-то из наших. Покараульте, понимаете?

— Что вы затеяли?

— Узнаете!

— Надеюсь, что-то хорошее и полезное?

— Душеспасительное! — не желая раньше времени выдавать секрет, ответила Танюша и рассмеялась.

— Тамарочка, у меня просьба. На дачи доставляют свежие газеты. Сколько я знаю род человеческий, старые обычно складывают в стопочку и держат в каком-нибудь неподходящем месте, пока они не пригодятся для растопки. Так вот — не могли бы вы принести мне стопку с вашей дачи? У нас она тоже имеется, но я не хочу, чтобы Енисеев видел мой интерес к газетам и что-то заподозрил.

— Принесу, конечно, а на что вам?

— Вы ведь знаете, что мои с Енисеевым похождения — просто золотое дно для местных репортеров. «Два Аякса угнали купальную повозку!», «Два Аякса пели и плясали на крыше киоска мадам Вассерман!» Так вот, я хочу сличить — не было ли в те ночи, когда он накачивал меня спиртным, так что в ушах плескалось, каких-то странных и или вовсе противозаконных происшествий.

— Я же вам сказала — в ту ночь, когда вы воровали копченую рыбу, убили жену Сальтерна.

— Вот как раз это может быть случайным совпадением. Но если выяснится, что, пока мы колобродили, где-то воры обчистили дачу и взяли добра на сто тысяч рублей, так это уже ближе к истине…

Расставшись с девушкой, Лабрюйер крепко задумался.

Он был из тех людей, что не производят впечатления злопамятных и мстительных. Но он правильно сказал о себе Танюше: самолюбие у него имелось, и немалое. Другое дело — что он сам себя наказывал, смиряя и загоняя в самый дальний угол сознания это самолюбие. Это можно проделывать долго, но не бесконечно — если ты, разумеется, не отшельник-аскет в пустыне Фиваиде, и то — в самые первые века христианства.

Подарки, которые получала госпожа Эстергази от неведомого поклонника, навели его на мысли, далекие от любовных. И странные действия Енисеева легли горстью совершенно необходимых кусочков смальты в ту мозаику, что начала составляться в голове Лабрюйера.

Если бы Енисеев попался ему сразу после рассказа Танюши, возможно, Лабрюйер бы не сдержался, брякнул от возмущения какую-то глупость. Но у него было время успокоиться.

Вечером предстоял концерт, а после концерта они со Стрельским собирались исчезнуть.

Старый артист додумался поселить Вильгельмину Хаберманн где-нибудь на штранде, сняв комнату у рыбаков. Уж там-то ее бы искать не стали. Лабрюйер вспомнил, что имеет там знакомца, владеющего хутором за Дуббельном, в Ассерне. Переезд совершился успешно. И Лабрюйер хотел вместе со Стрельским, умеющим очень хорошо располагать к себе людей, навестить старушку и расспросить ее более толково.

Глава тринадцатая

В антракте Енисеев подошел к Лабрюйеру и предложил ему после представления побаловаться пивком.

— Опять ведь набубенимся, — сказал ему Лабрюйер. — Может, хватит?

— А что плохого? Тут курорт, ремесло у нас необременительное, так пусть уж будут все радости жизни, — ответил Енисеев. — Осенью я вернусь в Москву, и там уж баловство придется оставить. Родня хочет силком загнать меня обратно на службу. Ей кажется, будто одна служба способна сделать из меня человека. Но я счастлив тут, на штранде, когда могу петь всякую дребедень и пить все, до чего дотянусь. Забудьте свои заботы, брат Аякс, наслаждайтесь мгновением.

И Енисеев тихонько запел:

— Вдыхай же этот воздух и бокал свой пей до дна — на миг нам жизнь дана!..

Лабрюйер узнал мелодию и слова. Но он уже знал — так начинается дорожка из зерен, ведущая неопытную птичку прямиком в ловушку. А поморщился он потому, что это была баркарола для женского голоса, и он даже знал, для какого именно. Селецкая спела бы баркаролу так, что зал замер бы от предчувствия любви. А Енисеев изобразил пьяного Аякса — и только.

— Хорошо, уговорили. Но только пиво, ничего больше.

Однако когда Енисеев после концерта стал искать Лабрюйера, то не нашел. И никто не мог понять, куда брат Аякс подевался.

Стрельский в концерте не участвовал. Он ждал Лабрюйера в переулке за концертным залом, сидя в извозчичьей бричке. Извозчика он нарочно взял латыша, не знавшего по-русски. И они покатили в Ассерн.

— Если бы я мог разорваться на две части, — сказал старику Лабрюйер. — Одна бы ехала сейчас с вами, а другая проследила за Енисеевым.

— Вам любопытно, как он взбесится?

— Мне любопытно другое. Какие у него на самом деле были планы на эту ночь.

Лабрюйер, просмотрев русские газеты, узнал, что многие дамы дали объявления о потерянных или украденных драгоценностях. Кое-что он выписал на особый листок. Кроме того, он изучил несколько краж — беспечные дачники, уходя на пляж, оставляли окна открытыми, а дорогие вещи — лежащими на видных местах. Но его интересовали ночные безобразия — кроме собственных, конечно. Такое обнаружилось одно — налет на богатую дачу адвоката Рибенау, уехавшего с семьей на два дня в Ригу. В том же номере «Рижского курорта» было очень ехидное описание пляски двух Аяксов на крыше киоска. Из чего следовало, что налет и пляска по времени совпали. Подробности той ночи Лабрюйер помнил плохо. Проснулся он уже на даче, куда его как-то дотащил Енисеев, — если, конечно, верить енисеевским словам.

Но делиться со Стрельским своими подозрениями Лабрюйер не стал — во-первых, преждевременно, а во-вторых, хватало старику и размышлений о печальной судьбе Селецкой, которая ему очень нравилась. Незачем было прибавлять подозрение, что в труппу затесался предводитель воровской шайки.

— Какие у него могут быть планы? Напиться и покуролесить. Хотя без вас настоящего безобразия не получится.

— Да уж… Ну, хоть тут мы можем поговорить спокойно. Вы все хотели знать, как я уговорил старуху сбежать из дома Сальтерна.

— Молодой человек, знаете, что самое ужасное в старухах? А я знаю! Они до гробовой доски мнят себя юными прелестницами. Вот нашей дачной хозяйке, поди, шестьдесят. Но если за ней возьмется ухаживать хотя бы наш Николев, она скажет «ах!» и выкинет из головы всякое попечение о своих преклонных годах. Поэтому я допускаю…

Лабрюйер расхохотался.

— Видите ли, я рижанин, — сказал он актеру. — И знаю множество рижан, и они меня также. Чтобы выманить Хаберманшу из дома, я употребил старого знакомого, которому она доверяет. Этот знакомец — дворник дома, где живут Сальтерны. Когда они выезжали из Риги — а Сальтерн возил жену на Бальдонский курорт, в Ревель и еще бог весть куда, — сторожить квартиру оставались кухарка и этот дворник Иоахим Репше. Он — полукровка, отец — латыш, мать — немка, говорит на обоих языках одинаково скверно, такое в Риге случается. Но он хитер и сообразителен. Он объяснил старухе, что люди, убившие ее хозяйку, очень скоро и до нее доберутся…